пришлось из села уйти в курени уголь томить и весточки дать пошто не смогла. Рассказала и про управителя. Побелел весь Никита.
— Старый варнак, его бы с Лысой горы сбросить, будь он проклят мирский людоед, — злобно говорил он. — Все равно силком, да возьмут, вот тебе крест, Параша, — бежать надо. Можно в Колывань уйти, аль в степь к башкирам — там есть у нас други. Бежим, Параша, уйдем в бега.
Не долго думать ей пришлось. Связала она в узелок свой пожиток, натянула на ноги обутки, покрылась полушалком, посмотрела кругом — ведь мать сиротой оставляла, и нырнула в тьму ночи вместе с Никитой. Управитель не забыл про Парашу. Помнил проклятый обиду. Приказал он лакеям ее искать, а вслед за ними и сам отправился…
Не нашли Парашу ни лакеи, ни сам управитель. Каждый кустик обшарили. Чем больше искали, тем злее становился управитель. Бил он по чем попало лакеев, а когда убедился, что нет ее нигде, приказал от злости избу поджечь. Плакала Парашина мать, валялась в ногах управителя — ничего не помогло. Запластала изба с четырех сторон. Завыл старый Палкан. Заиграл огонь с ветром. Зашатал он сосны высокие. Испугался барин. Послал верхом лакея в завод, а сам с другими от огня стал спасаться. Кони, чуя огонь, поскакали, а за ними огонь погнался.
Той порой Параша с Никитой в Шелкуне спрятались, а потом к ее брату в завод убежали.
Лесной пожар разгорался.
Слух легче огня. Унес он покой у барыни старой. Не из-за жалости к людям сходила с ума старуха. Злилась она на мужа, что за новой красавицей в лес ускакал — любил хвастать барин перед гостями крепостными красавицами.
О пожаре лесном и о преследовании барском Параши слух долетел и до заводских людей. Зашумели они. Кто от испуга — из-за пожара, а больше того из-за ненависти к управителю, да к каторжной жизни. Без ведома барина колокол на церкви и в пожарке не умолкал, а народ с площади заводской не расходился.
Параша с Никитой опять скрылись.
Забежали они на гору за домной и прудом, в густом лесу притаились.
Вор и наушник барский Никишка в завод прискакал, его барин вперед себя послал, погоню за беглецами наладил.
Пронюхал проклятый предатель, что на гору сбежали Никита с Парашей.
А они стоят в лесу и слышат: голос Никишки раздался.
А темень была, хоть глаз коли.
Параша стояла, как мертвая, — возьмут ее насильно слуги господские. Про себя порешила она: живьем в руки злодеев не даться, и то ли от злобы лютой на управителя, а вместе с ним и на Никишку, вдруг запела она. Да так запела, что в заводе слышно было; все тут у нее вылилось: и ненависть, и тоска, и любовь — все смешалось.
Говорят старики, кто слыхал, — дрожь брала от песни Параши.
В это время, как запела она, из дальних лесов грозный шум раздался — будто горы сдвинулись и над лесом верховой огонь, как огненный шар пронесся. То ли от пенья Параши, иль от боязни огня, как еловые шишки, скатились с горы Никишка, прикащик, лакеи.
Все одно к одному. Все силы сошлись у завода: с одной стороны лесной пожар ураганом бесновался, а с другой — гнев народный, восставших людей по заводу разбушевался.
Кинулись Параша с Никитой из леса в завод — к людям, чтобы вместе пойти на борьбу против господ.
Без малого у самых поскотин вихрь огня накрыл барина вместе с коляской, и только успел старый звонарь с колокольни прокричать: «Матка-огневица летит», как вихрь закрутил управителя.
Пепел остался от коней, слуг и управителя.
Все пропало в огне…
Старые люди про Парашу с Никитой еще говорили, будто вожаками были они у рабочих.
Не скоро задымили вновь домны. Не скоро высохли слезы у жен и матерей о погибших мужьях и сыновьях от рук господской расправы. И когда на рабочих были посланы из Екатеринбурга пушки, войска, — не устояли они, хотя и помогали им башкиры, киргизы-степняки.
Пришлось скрыться и Параше с Никитой. Ушли они к башкирам. Недаром старая крепкая дружба была у заводских с ними.
Долго полыхал лесной пожар: будто сбесился огонь — по вершинам сосен плясал, на целые версты с одной елани на другую скакал, выл, шумел, на заводы и деревни кидался. Со стоном падали сосны, с диким ревом зверь из леса бежал, с криком птицы летели, от страха люди метались…
Могучим лесом заросли те места, где когда-то лесной пожар бушевал, но не стерлась память в народе о Параше-«Бесенке» и до нас дошла.
В память о ней народ назвал гору, на которой пела она, — «Бесенковой». Потом эту гору стали называть «Бесеновой». Так она и называется поныне.
ХРУСТАЛЬНЫЙ ГОЛУБЬ
В старые годы, у нас на Урале, в куренях жил мастер отменный, по камням и хрусталю — Ефим Федотыч Печерский.
Видно мастером был он большим, коли народ про него сказ сложил.
Хочу я вам этот сказ рассказать, да маленько вернусь назад, потому что нельзя об Ефиме сказывать, не помянув стариков — его дедов мастеров.
Люди говорили, что заветная ниточка из мастерства да уменья свитая от дедов к внукам тянется: «Не узнаешь старого, трудно новое понять».
Сам Соломирский, владелец заводов, вывез Григория — Ефимова деда. Насулил золота груды за то, что Григорий умел камень гранить, да всякие диковинки из него делать…
К слову сказать, это уменье на Печере реке и в Устюжанах крепкие корни имело, в седые века упиралось. Для церквей и барских хором умельцы разные украшения делали.
На Урал Григорий пришел не один, а с семьей — шесть сыновей привел, да три дочки на выданье. Сыновья у отца переняли уменье, с мужьями сестер секрет разделили. Так и родилась Пеньковка. Все Печерские там жили, друг возле друга, где первый Григорий избу срубил и уральскому камню сердце отдал…
Один из сыновей Григория тоже в Пеньковке жил, дедовским ремеслом занимался — камнерезом первым был. То ли фартовым уродился, та ли камень умел видеть насквозь — его вазы, подсвечники только во дворцы вывозились. Когда он парнишкой был, Федюньшей звали, а вырос, мастером стал — дядей Федотом величали. Жил Федот с женой и сыном. Дружно, согласно жили они.
Его жена Аграфена веселая была. Как говорят, всем взяла: красотой, ровно цветок Марьин корень, и ласковым нравом, а песни пела — всем сердце грела, душу веселила, радость несла.
Сын подрастал,
