сохранил простоту философа среди роскоши двора. Он сразу же избавился от евнухов, цирюльников и шпионов, служивших Констанцию. Его молодая жена умерла, и он решил больше не жениться, поэтому не нуждался в евнухах; один цирюльник, по его мнению, мог позаботиться обо всем дворцовом персонале; что касается поваров, то он ел только самую простую пищу, которую мог приготовить каждый.31 Этот язычник жил и одевался как монах. По-видимому, после смерти жены он не знал ни одной женщины в плотских отношениях. Спал он на жестком поддоне в неотапливаемой комнате;32 Он держал все свои покои неотапливаемыми всю зиму, "чтобы приучить себя переносить холод". У него не было вкуса к развлечениям. Он сторонился театра с его развратными пантомимами и обижал народ, держась подальше от Ипподрома; на торжественных праздниках он некоторое время присутствовал, но, найдя одну расу похожей на другую, вскоре удалялся. Сначала народ был впечатлен его добродетелями, его аскетизмом, его преданностью трудам и кризисам управления; его сравнивали с Траяном как полководца, с Антонином Пием как святого, с Марком Аврелием как царя-философа.33 Мы удивляемся тому, как легко этот молодой язычник был принят городом и Империей, которые на протяжении целого поколения не знали ничего, кроме христианских императоров.
Он радовал византийский сенат своим скромным соблюдением его традиций и прерогатив. Он поднимался со своего места, чтобы поприветствовать консулов, и вообще играл в августовскую игру, считая себя слугой и делегатом сенаторов и народа. Когда он ненароком нарушал сенаторскую привилегию, то штрафовал себя на десять фунтов золота и заявлял, что он, как и его сограждане, подчиняется законам и формам республики. С утра до ночи он трудился над государственными задачами, за исключением перерыва во второй половине дня, который он отводил на учебу. Его легкая диета, как нам говорят, придавала его телу и уму нервную подвижность, благодаря которой он быстро переходил от одного дела или посетителя к другому и ежедневно изнурял трех секретарей. Он с усердием и интересом выполнял функции судьи, разоблачал софистику адвокатов, с изяществом уступал устойчивым мнениям судей, противоречащим его собственному , и поражал всех справедливостью своих решений. Он уменьшил налоги, взимаемые с бедняков, отказался от дара золотых корон, традиционно преподносимого каждой провинцией новому императору, освободил Африку от накопившихся долгов и отменил чрезмерную дань, которую до сих пор взимали с иудеев.34 Он ужесточил и строго соблюдал требования, предъявляемые к лицензии на медицинскую практику. Его успех как администратора увенчался триумфом как полководца; "его слава, - говорит Аммиан, - постепенно распространялась, пока не заполнила весь мир".35
Среди всех этих государственных дел его главной страстью была философия, а целью - восстановление древних культов. Он приказал отремонтировать и открыть языческие храмы, вернуть им конфискованное имущество и возобновить привычные доходы. Он разослал письма ведущим философам того времени, приглашая их приехать и пожить в качестве гостей при его дворе. Когда прибыл Максим, Юлиан прервал речь, с которой выступал перед сенатом, на полной скорости побежал приветствовать своего старого учителя и представил его с благодарными похвалами. Максимус воспользовался энтузиазмом императора, принял нарядные одежды и роскошный образ жизни, а после смерти Юлиана подвергся суровому допросу о том, как он так быстро приобрел столь неподобающее богатство.36 Юлиан не обращал внимания на эти противоречия; он слишком любил философию, чтобы поведение философов отвращало его от нее. "Если кто-то, - писал он Евмению, - убедил тебя, что для рода человеческого есть что-то более выгодное, чем заниматься философией в свободное время без перерывов, то это заблуждающийся человек, пытающийся ввести тебя в заблуждение".37
Он любил книги, брал с собой в походы библиотеку, значительно расширил библиотеку, основанную Константином, и создал другие. "Некоторые люди, - писал он, - питают страсть к лошадям, другие - к птицам, третьи - к диким зверям; но я с детства был одержим страстным желанием приобретать книги".38 Гордясь тем, что он не только государственный деятель, но и автор, он стремился обосновать свою политику диалогами в манере Лукиана, орациями в стиле Либания, письмами, почти такими же свежими и очаровательными, как письма Цицерона, и формальными философскими трактатами. В "Гимне царскому сыну" он излагает свое новое язычество; в эссе "Против галилеян" он объясняет причины отказа от христианства. Евангелия, пишет он в преддверии "Высшей критики", противоречат друг другу и сходятся главным образом в своей невероятности; Евангелие от Иоанна существенно отличается от трех других в повествовании и теологии; а история сотворения мира в Бытие предполагает множественность богов.
Если только каждая из этих легенд [Бытия] не является мифом, включающим, как я действительно считаю, некое тайное толкование, они полны хулы на Бога. Во-первых, Он представлен как не знающий, что та, кто была создана в качестве помощницы Адама, станет причиной грехопадения человека. Во-вторых, отказать человеку в познании добра и зла (только это знание придает связность человеческому разуму) и ревновать, чтобы человек не стал бессмертным, причастившись от древа жизни, - это значит быть крайне обидчивым и завистливым богом. Почему ваш бог так ревнив и мстит за грехи отцов детям? ... Почему столь могущественный бог так гневается на демонов, ангелов и людей? Сравните его поведение с мягкостью Ликурга и римлян по отношению к нарушителям. Ветхий Завет (как и язычество) санкционировал и требовал жертвоприношения животных. ... Почему вы не принимаете Закон, который Бог дал евреям? ... Вы утверждаете, что прежний Закон... был ограничен по времени и месту. Но я могу процитировать вам из книг Моисея не десять, а десять тысяч отрывков, где он говорит, что Закон - на все времена".39
Когда Юлиан попытался восстановить язычество, он обнаружил, что оно не только непримиримо разнообразно в практике и вероучении, но и гораздо больше пронизано невероятными чудесами и мифами, чем христианство; и он понял, что ни одна религия не может надеяться завоевать и тронуть общую душу, если она не облачит свою моральную доктрину в великолепие чудес, легенд и ритуалов. Его поразила древность и универсальность мифов. "Выяснить, когда был первоначально изобретен миф, можно не больше, чем выяснить, кто был первым человеком, который чихнул".40 Он смирился с мифологией и одобрял использование мифов для привития морали непросвещенным умам.41 Он сам снова рассказал историю о Кибеле и о том, как Великая Мать была перенесена в виде черного камня из Фригии в Рим; и никто не мог предположить из его рассказа, что он сомневается в божественности камня или эффективности его переноса. Он обнаружил потребность в чувственном символизме для передачи духовных идей и
