сил, а света божьего все еще не видно… Ух как жарко, как душно! Назад… Застрял… Не могу сдвинуться с места. Хочу кричать. Язык не шевелится. Голос глохнет в подземелье… Неужели конец?..
Какой-то толчок меня возвращает к действительности, но я еще долго не могу прийти в себя. Тревожно бьется сердце. На лбу капли пота.
Кто-то бьет меня по лицу и ругается:
– Нахал вы! Уйдите! Не дам вам показания!
По голосу узнаю, что это Васек.
– За что вы?
– Негодяй.
Голова его беспомощно падает мне на колени. Тело становится неподвижным.
Изумленный, я некоторое время раздумываю над случившимся.
По-прежнему качается пароход. Слышно, как что-то шумит, грохочет, гудит, ухает.
Обессилев, я падаю на бок. И минуту-две спустя опять какой-то туман, черный и непроницаемый, заволакивает мой рассудок. И снова мне представляются кошмарные видения… Лежу на берегу моря. По мутной и волнующейся поверхности воды, извиваясь, приближается ко мне что-то длинное. Оно вырастает в бесформенную массу… Что такое? На меня, разинув пасть, смотрит морское чудовище! Боже, оно меня проглатывает! Я попадаю в желудок. Меня удивляет, что его стенки горячи и тверды, как железо. Я задыхаюсь…
VII
Очнулся я уже в угольной яме.
Около меня стоит фонарь, мерцающий огонь которого еле пробивается сквозь грязные стекла. Кругом полумрак. Тихо колеблются тени. Качки почти не заметно. Где-то далеко-далеко однообразно гудит машина. В горле у меня сухо до боли.
Трофимов, склонившись, смачивает холодной водой мою голову. В ней все еще что-то шумит. Страшно ломит виски.
– Ах, Митрич, Митрич, беда нам с вами, – увидев, что я открыл глаза, взволнованно говорит Трофимов.
Я вопросительно смотрю на него.
– Второй уж раз это происходит с вами, – продолжает он. – Сюда вас обоих принесли на руках. Ну, прямо сказать, замертво! Вот уже целый час, кажись, бьемся, чтобы оживить вас.
Он подносит мне кружку холодной воды. Продолжая лежать, я с жадностью выпиваю ее. Вода меня освежает.
– А как Васек? – справляюсь я о своем спутнике.
– Совсем швах! Да… Вот он лежит, посмотри. Хоть бы тебе шевельнулся!
Хочу взглянуть. Приподнимаюсь. Но от острой, щемящей боли во всем правом боку сваливаюсь на прежнее место. Из груди невольно вырывается стон. Что такое? Боже мой!.. У меня страшные ожоги на боку и лице! Одна щека моя вздулась.
Трофимов смотрит на меня глазами, полными печали и тревоги, тихо приговаривая:
– Коли не повезет, то уж ничего не поделаешь. Какая, право, досада!
Сделав невероятное усилие, я приближаюсь к Ваську. Всматриваюсь в лицо. Грязное и осунувшееся, оно кажется безжизненным. Глаза плотно закрыты, а из полуоткрытого рта сверкают красивые, белые зубы. Прощупываю пульс. Он еще бьется, хотя очень слабо.
– Сейчас принесут воды, – сообщает мне Трофимов. – Мы его хорошенько обмочим. Может, и отойдет…
Вскоре приходит Петров, держа в руке большое железное ведро.
Лицо и голову Васька несколько раз обливают холодной водой. Треплют его, ворочают с боку на бок. Ничего не помогает. Васек лежит пластом, как мертвец.
Хлопочут долго, склоняя потные, усталые лица; прислушиваются, встряхивают, ощупывают.
– Надо грудь ему смочить, – предлагает наконец Петров.
Никто ему не отвечает. Он нагибается над Васьком, развязывает ему галстук, расстегивает жилет и рубашку…
Вдруг Петров отскакивает, точно отброшенный невидимой силой. Быстро выпрямляется и смотрит на нас с недоумением и испугом, растопырив большие грязные руки.
– Что с вами? – спрашиваю я.
– Да не знаю, право… Не того… Вот те раз!.. Как же это!..
И Петров со странной торопливостью оправляет свою засаленную куртку, которая в хлопотах расстегнулась и обилась.
Трофимов берет фонарь в руки и подносит его ближе к Ваську.
Удивлению нашему нет пределов. Мы не верим своим глазам, не верим тому, что это действительность, а не сон.
Слабый свет фонаря освещает обнаженную девичью грудь. Молчим, растерянно глядя друг на друга.
– Женщина! – как вздох, произносит Трофимов и беспомощно опускает фонарь на уголь.
– Да! – вторит ему Петров, точно освобождаясь от какой-то тяжести.
Мы приходим в себя.
Я советую застегнуть ей грудь, прежде чем она проснется. Кочегары соглашаются.
Но не успел один из них приступить к делу, как она проснулась. Смотрит странно, блуждая глазами. По-видимому, никак не может понять, где находится.
Огонь горит слабо. Остолбеневшие кочегары, почти упираясь своими головами в верхнюю палубу, стоят безмолвно. В полумраке они кажутся несуразными. На их лицах, покрытых сажею и сливающихся с темнотою, сверкают белки глаз. А тут еще я стою на коленях, опираясь руками на уголь, с изуродованным до неузнаваемости лицом. Она ежится, не то собираясь закричать, не то просить пощады. В томительной тишине проходят несколько мгновений. Она приходит в сознание. С большими усилиями приподнимает голову, замечает свою обнаженную грудь и падает, разражаясь истерическими рыданиями.
Кочегары безнадежно смотрят на меня, не зная, что им предпринять. По моему знаку они исчезают из угольной ямы.
Снова темно. Женщина продолжает плакать. Слушать ее невыносимо тяжело. Начинаю утешать. Но прошло довольно много времени, пока она овладела собой.
– Вы хотели меня опозорить? – с каким-то отчаянием спрашивает она меня.
– Ничего подобного, – отвечаю я и рассказываю ей, как все произошло.
– Боже, как я испугалась! – восклицает она, продолжая все еще всхлипывать.
Пою ее холодной водой. Понемногу она успокаивается.
Осведомляюсь о ее здоровье. Жалуется, что плохо. Сильный жар. В груди хрипит, мешая дышать. Кроме того, у нее сильный ожог на руке.
Качка совсем прекратилась. Пароход идет плавно, почти незаметно, слегка лишь вздрагивая. А немного времени спустя до нас доносится грохот якорной цепи. Затем наступает тишина.
– Кажется, остановились? – спрашивает меня спутница.
– Несомненно.
– Может быть, мы уже в Лондон пришли?
– Весьма возможно, – отвечаю я, не имея еще действительного представления о времени, проведенном на кожухе.
Такое предположение нас обоих невыразимо радует.
Женщина готова уже смеяться. Голос ее крепнет, хоть с трудом, но она уже может разговаривать. По-видимому, силы ее возвращаются. Этому способствует и умеренная температура в нашем помещении.
Мне тоже становится лучше, особенно после того, как я поел немного хлеба, оставленного нам кочегарами.
– Как мне теперь называть вас?
– Наташей, – охотно отвечает она.
Не успел я намекнуть о своем удивлении, что встретил ее в таком месте и в мужском костюме, как она сама пустилась в объяснения.
– Я не сомневаюсь, что вы товарищ, – начала она дружеским тоном. – Поэтому в нескольких словах расскажу вам все откровенно… Видите ли, вместе с другими я оказала сопротивление… Произошла свалка. С той и с другой были убитые. В тюрьму попала. В одиночке долго просидела… До суда. Грозили отправить к праотцам… Тяжело
