тела и делают нас осведомленными о границах нашего тела» (Entwistle 2000: 334). «Эпидермальное (телесное) самосознание» формировалось в рамках феодальных отношений Средневековья. Большую роль в этом процессе сыграло стесняющее платье, потому что оно очерчивало границы социального тела или, иными словами, границы его «правильной репрезентации», ориентирующей индивида на Другого, на внешний мир и социальные взаимодействия.
Стесняющая одежда служила моде инструментом цивилизации и выражала ограничение «власти индивида властью общества», что неизбежно предполагало коннотации подавления и сдерживания побуждений частного тела. Модное платье «форматировало» тело, делая возможным его идентификацию Другим в социальном пространстве. Таким образом, коннотации насилия, изначально присущие модному платью, обусловлены ориентацией на фигуру Другого, выстраивание общественных отношений с которым необходимо предполагает притеснение Я. Это притеснение и выражает собой модное тело.
Рыцарский турнир: «лиминальное» пространство для демонстрации индивидуальных знаков отличия
Наиболее репрезентативной формой организации насилия в Средневековье был рыцарский турнир, возникновение которого в 1063 году приписывается некоему Жоффруа из Прейли. В качестве «нового и масштабного феномена своего рыцарского века [он] появился ок. 1125 года между Луарой и Шельдой» (Дубровский 2003: 537). Основными его участниками становились молодые люди, для которых турнир являлся возможностью прославиться и прибрести социальный статус благодаря военным заслугам. Учитывая средневековую систему наследования, по которой все имущество переходило старшему сыну, находилось немало молодых людей, желавших принять участие в состязании. С одной стороны, турнир был пространством «подготовки» военных кадров как в техническом смысле, представляя собой место оттачивания навыков боя, так и в символическом – ему предшествовал обряд посвящения в рыцари, после которого в отдельном состязании «новоиспеченные» рыцари могли подтвердить и закрепить свой статус. С другой стороны, одним из назначений турнира было обеспечение «занятости» большого числа вооруженных людей в мирное время. Изначально он представлял собой достаточно «серьезный тренировочный бой между командами из сотен и даже более рыцарей с каждой стороны, которые сражались, пока противник не покинет поле боя» (Saul 2011: 16). Будучи удовлетворением потребностей рыцарей в военных действиях и в славе (в качестве трофея победитель получал доспехи и лошадь побежденного), турниры проводились круглый год за городом, не имея четких пространственных границ, и лишь к середине XIII века, по мнению И. В. Дубровского, под влиянием рыцарских романов стали формироваться четкие правила этого действия, становившегося все более демонстративным и все менее военным по сути.
С уменьшением насильственных элементов, первоначально присущих турнирам, они стали все интенсивнее входить в культуру как общенародное действо, собирая толпы людей с близлежащих окраин. В противоположность церемониям с их функцией отражения социальной структуры общества, турнир чаще всего проводился за чертой города. В терминах В. Тернера (Turner 2001) он представлял собой лиминальное пространство, в рамках которого представлялось возможным преступание принятых в социуме вестиментарных кодов. Если церемония требовала от каждого быть одетым в соответствии с принадлежностью к своей социальной группе, то выбор одеяния на турнир оставался за индивидом. Известны случаи, когда «многие из небогатых рыцарей так поистратились на наряды женам и на свое вооружение, что долго не могли забыть о турнире, порасстроившем их домашние финансы» (Иванов 2001: 86). Турнир открывал возможность выразить нечто выходящее за пределы четко установленного статуса индивида. Там могли быть нарушены социальные конвенции костюма, и одежда воспринималась как личное высказывание, а не как манифестация преимущественно социальной принадлежности к той или иной прослойке.
Среди такого рода «высказываний» следует отметить несколько случаев, имевших место в XIV веке. «На турнире в Смитфилде, прямо за воротами госпиталя св. Иоанна в Лондоне 24 июня 1343 года король Эдуард III появился одетым как обычный рыцарь-бакалавр вместе с товарищами в облачениях папы и двенадцати кардиналов» (Newton 1980: 41). Учитывая сведения «Адама Муримута, сообщавшего в 1343 году о письме Эдуарда III, которое он отправил папе, выражая недовольство как собственное, так и народное в том, что Его Святейшество содействует Франции за счет английских налогоплательщиков» (Ibid.), становится очевидным, что переодевание короля и его приближенных имело под собой, прежде всего, политическую подоплеку. Чтобы оно стало возможно, сама одежда должна была восприниматься обществом семантически нагруженной. Она не только защищала или эстетически украшала, но, прежде всего, являлась высказыванием – не об индивидуальности, а о ее месте в социальной структуре. С одной стороны, этот исторический пример указывает на первостепенное значение, предписываемое одежде в формировании социальной идентичности. С другой, отчуждение платья от личности его обладателя говорит об отсутствии тотального отождествления индивида с социальной идентичностью, выражаемой костюмом.
Рассматриваемые переодевания имели место лишь в пространстве турнира. Следовательно, выражения индивидуальности, проявляемые в отсутствие сходства с внешним видом и отчуждением от него, представляли собой маргинальное явление, «вырисовывающееся пока только на периферии социальной структуры» (Гуревич 2003: 262). Обособленность и лиминальность турнира делали его пространством, в котором возможны вестиментарные нарушения норм костюма. Король своим внешним видом мог выразить нечто выходящее за границы репрезентации его социального статуса: привлекать внимание к процессам, протекавшим непосредственно внутри общества, появляясь на турнире вместе с приближенными в облачениях папы римского или используя образы храма Святой Екатерины в своем платье с целью привлечения средств для его строительства.
Основные участники действия, рыцари, за счет причастности к насилию как трансгрессивному явлению также имели привилегии в выборе одеяний. И за пределами турнира у них была возможность демонстрировать во внешнем виде знаки не только коллективной принадлежности, но и индивидуального отличия. «Термин entreseignié появился в старофранцузском языке и впервые зафиксирован в „Романе о Тристане“ Беруля, обозначая практику использования в виде знаков отличия индивидуальных украшений на рыцарской одежде» (Heller 2007: 88–89). Появление специального термина указывает на общепринятый характер нанесения индивидуальных отличий на платье рыцарей. Такого рода свидетельства индивидуального характера одежд рыцарей – в противовес платью как знаку социальной принадлежности среди лиц, не принадлежавших к этому сословию, – обозначают особый статус рыцарства.
На рыцарском турнире больше всего поражало зрителей, в особенности тех, которые занимали места на галереях, пестрое разнообразие нашлемников. Тут были и драконы, и химеры, выбрасывавшие из пасти пламя, и головы кабанов, львов и львиц, буйволов, сфинксов, орлов, лебедей, кентавров, амуров, метавших стрелы, дикарей с палицами, башен, бойниц, и тысячи разных других изображений, сделанных из драгоценных металлов и ярких цветов. Большую часть нашлемников украшали султаны, золотые снопы, розы и короны (Руа, Мишо 2007). Тиражирование зооморфных образов в качестве индивидуальных знаков отличия – достаточно распространенное явление среди рыцарей, поскольку не было иных средств выражения индивидуального характера в одежде, воспринимавшейся, прежде всего, как средство социальной идентификации.
История культуры уже знала примеры того, как индивидуальные средства выражения человеческой идентичности развивались через использование зооморфных образов: например, театральная
