предположить, что реформа мужского костюма, произошедшая в XIV веке, представляла собой нечто большее, чем значимое вестиментарное изменение. Она способствовала становлению моды в качестве важного культурного механизма, пришедшего на смену ритуальным формам, в рамках которых функция обращения иного в тождественное осуществлялась путем преодоления телесных границ в различного вида переодеваниях[14] и даже омофагии[15]. В свою очередь в моде обращение иного в тождественное происходило за счет вводимых ею каждый раз новых границ социального тела, которые предопределялись культурными стандартами и общественными диктатами вестиментарного поведения в тот или иной исторический период[16]. Таким образом, изменения в моде, ее классовая детерминация и ориентация на новое обусловливаются не только ее вестиментарной составляющей. Они являются необходимыми условиями для существования моды как культурного механизма апроприации иного, который реализуется посредством изменений границ социального тела (одежды).
«Социальное тело» как форма насилия средневековой моды
Наследование модой функций ритуала предполагает, что в моде также могут быть прослежены элементы насилия[17], сопутствующие ритуалу. Можно сказать, что одежда оказывается воплощением такого рода насилия по отношению к индивидуальному телу: «движенья их, несомненно, стесняются необыкновенно узким платьем. На них все в обтяжку. Полукафтанье надевается через голову, да и то с трудом» (Иванов 2001: 188). Сковывающее движения платье можно рассматривать как один из инструментов смещения ранее существовавшего внешнего насилия во внутреннее, о котором пишет Норберт Элиас как об одной из основных черт процесса цивилизации. Его начало лежит в самопринуждении, ведущем «к равномерному давлению, непрестанному сдерживанию своих побуждений, точному регулированию влечений и аффектов в соответствии со схемами, дифференцированными в зависимости от социального положения» (Элиас 2001: 250). В процессе развития цивилизации модное платье представляло собой одну из «схем», которая, ограничивая импульсы индивидуального тела, предписывала взамен формы социального тела, определяемые общественным положением индивида. Таким образом, возникновение моды сопутствует, в терминологии Н. Элиаса, процессу цивилизации: излишне обтягивающим платьем мода выражает «неудобство культуры», которое несет с собой цивилизация. Подавляя аффекты и проявления частного тела, цивилизация предоставляет взамен модели поведения, диктуемые социальным телом, в том числе и через платье. Как следствие, формируемое модой социальное тело изначально предполагает момент притеснения частного: одежда не просто очерчивает границы тела, она их формирует средствами, во многом идущими вразрез с его естественным положением. Таким образом, мода, сопровождаемая определенными ограничениями частного тела, задает каноны цивилизованной естественности (Дж. Крейк), которые могут восприниматься как насилие.
Согласно З. Фрейду, в процессе развития цивилизации «власть общества противостоит власти индивида, осуждаемой отныне как «грубая сила». Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений» (Фрейд 2012: 941), в том числе и для выражения агрессии, которая, по мнению З. Фрейда, неотъемлемо присуща природе человека. В функции общества входит обеспечение каналов ее реализации: постепенное упразднение институтов ритуала как «внешних» форм выражения насилия переносит его вовнутрь. Наряду с другими канонами цивилизованности (например, этикетом) насилие осуществляется в том числе и посредством стесняющей движения одежды. Иерархическая структура общества, четкое деление его на социальные группы также во многом оказывается средством выражения насилия путем создания образа Другого непосредственно внутри общества. «Немаловажной является выгода малого культурного круга – он дает этому влечению выход вовне, направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно соединить связями любви огромное множество; единственное, что требуется – это наличие того, кто станет объектом агрессии» (там же).
Под определение малого культурного круга во многом подходят социальные группы, которые необходимо было четко дифференцировать. Сделать это помогала одежда, маркируя различия между Я и Другим. Общественная потребность в вестиментарной идентификации приводит к введению прототипов «униформ» для каждого «малого круга»: «Во времена правления Иоанна II (1350–1364), к его приезду в Париж, все члены каждой гильдии должны были быть одеты в схожие, соответствующие им платья. Буржуазные «униформы» стали формировать фиксированный вестиментарный код, предназначенный для церемониальных целей и отличный от повседневной одежды» (Heller 2007: 86–87). Так одежда становится маркером, определяющим положение человека в социальной иерархии. Важно, что впервые униформа возникает в рамках церемонии как «ритуальной» составляющей в обществе, где социальный порядок себя утверждает. «Нарушение кодов одежды – нарушение социального порядка, заданного Богом. Когда рыцарей могут перепутать со священниками или кающимися, а мужчин – с женщинами, возникает угроза безопасности» (Ibid.: 56). Необходимость соблюдения в рамках общественного порядка соответствующих вестиментарных кодов демонстрирует, какую роль в развитии цивилизации играла одежда, будучи инструментом репрезентации социальной идентичности индивида.
Притеснение частного тела в пользу предписываемых модой вестиментарных форм, представляя собой один из инструментов процесса цивилизации (Н. Элиас) и утверждения «власти общества над властью индивида» (З. Фрейд), было направлено, прежде всего, на формирование «социального переднего плана» (Гофман 2000), на репрезентацию индивида в социальном пространстве. Значимость «социального переднего плана», в свою очередь, была обусловлена развитием городской среды и, как следствие, проявившейся необходимостью в саморепрезентации в социальном поле. Представление себя позволяло Другому «прочитывать» Я по знакам, манифестируемым в поведении и одежде: «платье – это знак, посредством которого читают нас и мы читаем других, несмотря на то, каким непостоянными и амбивалентными эти чтения могут быть» (цит. по ст.: Entwistle 2000: 337).
Именно с развитием городской среды В. Стил связывает возникновение моды: «итальянские города-государства были гораздо чувствительнее к моде, чем Париж, который еще не превратился в важный урбанистический центр. Во Франции царило феодальное правление наследственной аграрной аристократии, а Флоренция и Венеция уже обладали протокапиталистической экономикой. Социальное и экономическое устройство итальянских городов-государств способствовало появлению модных новинок и развитию конкуренции. Своего рода протомода существовала и при дворах региональных правителей Франции, включая дворы Прованса и Анжу» (Стил 2020: 27). Иными словами, мода как культурный феномен с его изменениями и постоянными нововведениями возникает в пространствах, где фигура Другого оказывается наиболее проявлена, то есть в пространстве города или двора, поскольку там вестиментарный облик индивида оказывается основным инструментом его идентификации.
Ориентация на фигуру Другого вводилась в вестиментарное поле с помощью одежды, притязающей на очерчивание телесных границ. Описывая свой вестиментарный опыт ношения излишне узких джинсов, У. Эко отмечает: «в новых джинсах моя жизнь была полностью внешней… этот предмет одежды предписывал мне определенное поведение: фокусируя мое внимание на манере поведения, он обязывал меня жить в отношении внешнего мира, ограничивая, другими словами, осуществление внутреннего» (Eco 1986). По словам Дж. Энтуисл, комментирующей этот эпизод, одеваясь неудобно, мы вырабатываем «эпидермальное (телесное) самосознание». К нему отсылает У. Эко, замечая: «предметы одежды посягают на переживания нашего
