вся дрожала, а лицо её побледнело аж до зелени.
— Ш-ш-што вам надо? — спросила она, запинаясь на каждом слоге. — М-м-мы с м-м-мамой бедные, это все з-з-знают. Н-н-но если хотите, я отдам, мы копили…
На эту робкую фразу Тимофей только усмехнулся. Он шагнул вперёд, одной рукой обхватил Катю за шею и нахально впился поцелуем в губы. Другая его рука влезла под одежду, нащупала мягкую девичью грудь и по-хозяйски стала её сжимать и поглаживать.
Протестующе мыча, Катя пыталась вырваться, но безуспешно — Тимофей держал крепко.
Иван жадно глазел на брата и трепыхающуюся девушку, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Вот Тимофей наконец оторвался от Катиных губ и разжал руки. Девушка отшатнулась к печке, хватая ртом воздух, как вытащенная из воды рыба.
— Вы рехнулись?! — закричала она, едва не плача. — Уходите!
— Ну ты же сама гостей ждала! — деланно удивился Иван. — Все добрые люди спят, а она окно раскрыла, свет зажгла… Небось парней на огонёк зазывала? Вот мы и пришли.
— Да я не… — начала было Катя, но осеклась, увидев, что братья двинулись вперёд. — АААААА! ПОМОГИТЕ! ЛЮЮЮЮДИ!
— Вань, заткни ей рот. И руки подержи.
…Ветерок из окна задувал резкими порывами, и огоньки лучины и свечи метались в стороны и только чудом не гасли. Вместе с ними метались тени по стенам, нелепо-длинные и кривые — две мужские и распростёртая между ними женская.
На полу валялась содранная с Кати одежда, а сама девушка, голая, с завязанным ртом, лежала на спине на лавке. Глаза были закрыты, но из них сами собой текли слёзы — девушка беззвучно плакала. Иван сидел на вытянутых руках Кати, придавливая их тяжестью своего тела, и беззастенчиво лапал девушку за грудь. А между ног Кати примостился сопящий Тимофей. Вот он всхрапнул, фыркнул, плечи обмякли, а на губах заиграла самодовольная улыбка. Отодвинувшись, он сказал брату:
— Давай теперь ты. А я подержу.
Ивана не надо было просить дважды: он тут же вскочил и трясущимися от нетерпения пальцами стал снимать штаны.
… Когда всё закончилось, оба брата умылись и привели себя в порядок. Тимофей даже хозяйственно поднял и поставил рядом с печкой упавший во время борьбы ухват. Всё это время Катя сидела на полу, приоткрыв рот, и смотрела в стену пустым, ничего не выражающим взглядом.
— Ты это, не обижайся. Ну потискали, подумаешь. Нечего было ночью окна раскрывать и свет зажигать, — стоя в дверях, сказал Иван.
Тимофей молча пихнул его в спину — иди, мол, уже.
И через мгновение оба вышли из избы, перемахнули через забор и растворились в ночной темноте.
Катя с трудом встала, и её всю затрясло, заколотило; она даже не рыдала, а выла — тихо, но горько и отчаянно, как зверь в капкане.
Выбежав голышом во двор, девушка бросилась к бочке с водой и стала мыться. Она тёрлась молчалкой остервенело, до кровавых ссадин, будто хотела смыть, содрать с себя всё случившееся, и плевать, что заодно с кожей.
Вернувшись в избу, Катя оделась и легла на печку, но не уснула, а то тихонько плакала, то шептала, будто в горячечном бреду:
— Порченая я теперь… Гулящей назовут… Не возьмёт никто… Думала, матери опорой буду… Дура, зачем открыла?.. Получи теперь!
Тем временем серые предрассветные сумерки уже сменили черноту осенней ночи. Катя слезла с печки и, шатаясь как пьяная, пошла в сарай. Там девушка отыскала верёвку покрепче, и, сделав петлю, перекинула её через потолочную балку…
…Вода в плошке перестала светиться, по ней прошла сильная рябь. А когда вода успокоилась, в ней уже отражались только склонившиеся над плошкой лица.
Душа Кати показала всё, что могла.
Ведьмак считал себя человеком толстокожим и к чужой беде нечувствительным, но от увиденного и ему стало не по себе. А каково матери!..
С опаской ведьмак повернул голову и посмотрел на Евдокию.
По её подбородку текла струйка крови: женщина прокусила себе нижнюю губу, но даже не замечала этого. Лицо побагровело, глаза горели безумным огнём. Всё её тело напряглось как струна.
Ох, что-то сейчас будет!..
— КААААААААТЯ!
От вопля Евдокии вспорхнули с деревьев сонные птицы, заметались в воздухе с заполошными криками.
Вся тяжесть потери, тоска, боль, ярость от увиденного — всё слилось в ядрёную смесь, затопило разум и рвалось наружу. Как бы ни была сильна духом Евдокия, как бы ни крепилась, она не смогла сдержаться. Да и кто бы смог… Её накрыл нервный припадок.
Женщина рухнула на колени, оглушительно завыла и покатилась по земле. Она рвала на себе одежду и билась головой о камни и корни деревьев.
— Тьфу ты, чёрт! — ругнулся Ефрем. — Пора удирать.
Но серебристое облачко с лицом Кати ещё висело над жаровней, “пришитое” зачарованной иглой.
— Спасибо тебе, Катерина. Спи спокойно. И за мать не бойся — она справится.
Ведьмак поклонился душе девушки низко, до земли. Взяв заговорённый нож, Ефрем разрезал нитку. Облачко тут же стало растворяться в воздухе и через мгновение исчезло.
Погасив костёр и вылив остатки зелья в траву, Ефрем разобрал жаровню. Ножи — на пояс, вещи — в сумку. Вроде всё… Но что делать с Евдокией?
Быстро её в чувство не приведёшь, а надо удирать, и поскорей. Не ровён час, услышат её крики…
Ведьмак на мгновение задумался, а потом забормотал:
— За морем-окияном, за островом Буяном, стоит бел-горюч камень…
Пальцы на левой руке Ефрема засветились холодным синим светом. Он сжал кулак, а потом распрямил пальцы, посылая свет в бьющуюся в рыданиях Евдокию.
Синие искорки окутали женщину, и тотчас наступила тишина. Евдокия раскрывала рот, но из него не выходило ни звука.
“Люблю заклятие безмолвия!” — с удовлетворением подумал Ефрем.
Ведьмак вынул из кармана стеклянную бутылочку и открыл её. Запахло мятой, вперемешку с чем-то кислым и почему-то — горелыми перьями.
Ефрем взял Евдокию за плечи и хорошенько встряхнул. Она ойкнула и послушно села, но глаза по-прежнему смотрели сквозь ведьмака, и взгляд был совершенно безумным.
— Пей! — не терпящим возражений голосом сказал Ефрем и протянул бутылочку. — До дна пей, быстро!
Взгляд женщины слегка прояснился. Пока она пила зелье, Ефрем нервно оглядывался по сторонам и переминался с ноги на ногу.
Такой крик, такой выплеск страдания, могила самоубийцы рядом и
