ласково потёрся о щёку парнишки.
– Вау! – покладисто согласился он, поудобней устраиваясь на руках.
И чем дальше они шагали, тем шире становилась тропа, веселей пели птицы. В ельнике замаячили белые стволики. Всё больше, чаще – и вот уже шумит и лопочет вокруг берёзовый лес, нарядный и светлый.
А Ивашка вдруг ахнул и прижал ладони к губам, встал как вкопанный.
– Эй! Ты чего? – Мизгирь тронул его за плечо.
Тот обернулся, глянул снизу вверх широко распахнутыми глазами и чуть слышно вымолвил:
– Мамина палестинка! Я место признал!
Березы здесь расступались и круглая поляна меж ними краснела, кружила голову ароматом. И шагу нельзя было ступить, чтобы не раздавить землянику.
– Вон, гляди! Видишь, ствол раздвоенный? И валун приметный под ним… Мы сюда с лукошками ходили! Я помню! Вон там с Машуткой играли, сестрицей моей, – Ивашка шмыгнул носом, переводя потрясённый взгляд с ягодной поляны на своего спутника и обратно. Потом наклонился, живо набрал полную пригоршню земляники, ссыпал в рот.
Ещё какое-то время они паслись тут в четыре руки: спелые ягоды таяли на языке, оставляли медовую сладость, и не было сил остановиться… Пальцы перепачкались душистым соком.
Наконец путники поднялись, отряхнув с колен сор и двинулись дальше. Вот уже и дымком потянуло – значит, до деревни рукой подать.
– Машутка-то поди большая уж стала! – Ивашка метнул лукавый взгляд через плечо. – Небось заневестилась…
Он замер на опушке, просвеченный солнцем насквозь. Встрепенулся и припустил под горку. Подол белой рубашки полоскался по ветру… И что-то в этом ветре стрелку сильно не понравилось. Его ноздри расширились по-звериному, втянули воздух – так и есть. Гарью пахло. Бедой. И еще сладковатым, поганым, приторным. Так смердело и в его – бывшем его – мире не раз: с тех пор, как мир этот дрогнул, сдвинулся с места. Смертью.
– Стой! – хрипло выкрикнул он вслед парнишке, но было уже поздно…
* * *
Дорога круто забирала вправо, огибая ложок, и Ивашке вдруг вспомнилось пронзительно-ярко, как ехали они когда-то здесь с отцом на подводах, везли сено. Как радостно махали вдвоем с сестрицей с высокой копны, едва завидев знакомые крыши. Их изба самая приметная была – с флюгером-петухом, с просторной левадой. Вот ещё немного, и…
Позади раздался тревожный окрик Мизгиря.
Земля под ногами мягко дрогнула и качнулась, в ушах загудело. Ивашка вскинул подбородок, закрутил головой недоумённо – но нет, ничто не предвещало грозы. С чистого неба светило солнце, звенели жаворонки. Потом издали донёсся глухой гул, словно в лесу валили вековые деревья. В воздухе повис протяжный ноющий звук, бередя самое нутро. Сумно сделалось. Сразу вспомнились треклятые гуси, схитившие его малым из дому, – они на лету издавали такое же вот равномерное монотонное жужжание… И что-то подобное чудилось ему в стенах башни, его тюрьмы, в самой толще старинного камня – будто там угнездился рой ос.
Всё ближе, громче…
– Чародей… Меня ищет! – выдохнул Ивашка, леденея от ужаса. Упал ничком в придорожную траву, вжался в землю. Над головой летели не гуси. Другая неведомая птица, а может, и не птица вовсе. Две узкие безголовые рыбины, сросшиеся перемычкой у самых хвостов, растопырили в стороны не то плавники, не то крылья. Уродливая тварь плыла над полями, – ни в одной из его книг не было подобного зверя!
Сердце забилось в груди овечьим хвостом. Дыхание перехватило.
– Чур меня! Чур! – шептали помертвевшие губы. Пальцы судорожно стиснули пряди травы, едва не выдирая их с корнем.
Ноющий гул удалялся. Не веря в свою удачу, Ивашка поднялся, потом растерянно огляделся вокруг, ища глазами знакомые избы.
Их не было.
Лишь чёрные остовы печных труб торчали над пепелищем. Груды кирпичей, рухнувших балок, закопченные листы жести… И ни души. Даже вороны, и те шарахались прочь, далеко стороной облетая это гиблое место. С тревожным граем они вереницей тянулись к лесу.
Снова налетел ветер, дохнул в лицо едкой гарью.
– Нн-ны… – в горле сам собой зародился полувой-полустон, свёл судорогой челюсти.
Все эти десять долгих лет, что томился он в заточении, Ивашка мечтал о доме. Лелеял надежду сбежать из ненавистной башни, вернуться в семью, искал злополучную дверь. Он не помнил уже лиц родителей – вместо них маячили лишь размытые пятна, но материны ладони – тёплые, сухие, в мелких трещинках от тяжёлой работы – по-прежнему ласкали его во снах, баюкали. Он так рвался назад, так спешил, тосковал об утраченном. И вот, выходит, опоздал. Неужто это чародей отомстил ему, непокорному?! Ведь не случайно же та тварь летела по небу…
На плечо Ивашки опустилась рука, утешающе сжала. Мизгирь подошёл и, ни слова не говоря, неловко притиснул его к себе. Сперва Ивашка будто окаменел от ужаса и отчаянья. Уставился в пустоту померкшими глазами. Горло стиснуло – не вздохнуть. Потом его начала бить крупная дрожь. Он прижался к стрелку, уткнулся ему в грудь и затрясся в сухих рыданиях, цепляясь за рубашку ледяными скрюченными пальцами. А тот всё гладил и гладил его по спине, по вздрагивающим лопаткам…
«Каменка», – всплыло вдруг в Ивашкиной памяти название деревни. Каменка, в которой камня на камне теперь не осталось.
Но почему? За что?! Кто это сделал?
– Пойдём, поглядим, может, отыщем там чего, – тихо и скорбно обронил стрелок. – Всё лучше, чем так стоять.
Ивашка отлепился от него, вытер рукавом глаза. Молча побрёл под горку, ссутулившись, еле переставляя ноги. Мизгирь – следом. По дороге стали попадаться куски железа, вывороченные комья земли. На перепаханной изрытой обочине валялась перевёрнутая набок телега, а подле нее – раздутая конская туша с распоротым брюхом. Мухи вились над ней гужом, густо облепляя сизые внутренности. Ивашку замутило. Он отвернулся, силясь не смотреть на вываленный посиневший язык, на копошащийся, мерно гудящий рой.
– Чегой это? – миновав коня, парнишка ошалело уставился на повисшие в воздухе босые ступни, перепачканные сухой глиной. Ступни эти мерно покачивались. Холодея от ужаса, он поднял взгляд и уставился в почерневшее, заросшее бородой лицо с раззявленным ртом и страшно выкаченными бельмами глаз. Висельник. С поперечной перекладины гладко отёсанного столба тянулись оборванные тонкие верёвки – блестящие и гладкие. Одна из них, будто змея, обернулась вокруг переломленной шеи мертвяка, одетого в одно лишь исподнее. Голую грудь прикрывала табличка.
– «Партизан, стрелявший по германским войскам. Так будет с каждым», – Ивашка медленно разобрал по складам корявую надпись. – А дальше то же самое, но по-немецки. Я не знаю, как это вслух говорить.
– Древние письмена. – Мизгирь нахмурился, потёр подбородок, будто силясь что-то припомнить. – Немцы… Германцы… Хм… Старики в Сор-Олум
