Но утром к нам пришли…
Они даже позвонили в дверь по-особому, не как гости, а требовательно. Или я уже накрутила себя до такой степени, что всего стала бояться. Хотя в этот раз мои страхи оказались не беспочвенны.
На пороге стояли две женщины средних лет. На мой вопрос сообщили, что они из органа опеки и попечительства.
— Будем делать проверку, — заявила одна таким тоном, будто тут шалман какой-то. И с таким же выражением лица она перешагнула через сумку, которую я как раз собирала к отъезду.
— В доме не прибрано, на полу валяются вещи… Снимай вот тут.
— Да где что валяется? Это же просто сумка…
Но тетка меня даже не слушала. Прошла, не разуваясь, на кухню. Осмотрела придирчиво каждый угол, даже под раковину заглянула. Потом открыла холодильник.
— Практически пустой! — обернулась она к своей напарнице. — Так и запиши — продуктов в доме нет. Ребенок голодает.
Конечно, нет, если мы собрались сегодня уехать. Но едва заикнувшись, я замолкла. Почему-то подумалось, что не стоит им знать о нашем отъезде.
— Ребенок не голодает, — взялась я спорить с ней. — Она питается, как положено. Ест только свежее…
Но и на этот раз тетка пропустила все мои слова мимо ушей и сунула нос в шкафы. Упаковки с макаронами и крупами проигнорировала, зато с такой радостью обнаружила давнишнюю початую бутылку Мартини. Я уж и не помнила, с какого торжества она тут стояла. Но эта… проверяльщица с ликованием достала ее и продемонстрировала напарнице, как будто там не несчастный одинокий запылившийся Мартини, а целая батарея пустых бутылок из-под водки скопилась.
— Алкоголь… ну ясно. Зачем еда, да, мамаша?
Я аж опешила от такого заявления.
— То есть вы не видите вот это, — я достала из шкафа пачку спагетти, — или вот это?
Я потрясла у нее перед носом коробкой «пять злаков».
— Мамаша ведет себя агрессивно, записывай, — глазом не моргнув, резюмировала тетка.
— Перестаньте называть меня мамашей.
Она в ответ лишь смерила меня презрительно-насмешливым взглядом.
— А как тебя называть? Ты радуйся, что пока еще мамаша.
Разумеется, их натравил свекор. Так что спорить сейчас было только себе во вред. И они, и я прекрасно понимали, что все это спектакль. И проверка эта чисто для проформы, чтобы потом… нет, я даже думать об этом не хочу!
Они составили свой липовый акт и удалились. Ну хоть Оленьку не забрали, слава богу.
Однако радовалась я рано. На следующее утро к нам снова явились из опеки…
И дальнейшее казалось просто немыслимым кошмаром.
Оленьку, девочку мою, уносила чужая тетка. Другая при этом совала мне в лицо какие-то бумаги, что-то говорила, я ничего не слышала. Я обезумела от ужаса. Я видела только перепуганные глаза моей Оленьки, личико в слезах, маленькие ручки, которые она тянула ко мне. Я рвалась к ней, билась, что-то кричала, но меня хватал и силой удерживал участковый, сопровождавший теток. Потом все же я вырвалась, опрометью сбежала по лестнице, выскочила из подъезда, но их машина уже отъезжала. Я бежала за ними, словно обезумев, пока они не скрылись из виду…
* * *
Это была самая страшная ночь в моей жизни. Я вернулась в пустую квартиру, где еще валялись ее игрушки, где постель хранила ее запах, где на вешалке висело крохотное пальтишко. Рухнула на колени прямо на пол, а потом рыдала как умалишенная, долго, в голос, пока совсем не выбилась из сил. А ночью лежала на детской кровати, сжимая в руках ее медведя, и шептала горячо: «Я скоро тебя заберу, моя маленькая. Что угодно сделаю, но заберу тебя…»
Утром, чуть свет, я буквально ворвалась в дом свекра. Тот, конечно, дальше порога меня не пустил.
— Где Оленька? Куда ты ее дел, мерзавец?
— У тебя нервный срыв. Тебе надо лечиться, — цедил он сквозь зубы.
— Я это так не оставлю!
— Да ты опасна, — нахмурился он. — Неадекватна и опасна.
— Оленька! Девочка моя! Это мама! — в отчаянии звала я.
— Я сейчас полицию вызову, — свекор стал выталкивать меня за порог. — И, кстати, съезжай из квартиры. Ее купил я. Для своей внучки. Так что будь добра, сегодня же освободи ее.
Наконец он выпихнул меня на улицу и захлопнул дверь. С минуту я стояла в оцепенении: куда идти? Что делать? Поехать в опеку? Посоветоваться с юристом? Это какой-то дикий абсурд! Ведь нельзя же просто так взять и отобрать ребенка у матери…
* * *
Следующие дни прошли как в жутком бреду. Мне казалось, что я бегаю по замкнутому кругу, и конца и края этому нет.
Из квартиры, по просьбе свекра, я, конечно, съехала. Сняла однокомнатную квартиру в том же районе. Благо кое-какие накопления остались, да и расчет пришел. Правда, надолго ли этих денег хватит, если срочно не найду другую работу…
За трудовой я поехала спустя пару дней после того, как забрали Оленьку. Меня уже мало волновало, что они там говорят про меня. Все мысли крутились только вокруг дочери. На всё остальное просто не хватало сил реагировать.
Когда я зашла в приемную, то застала там бывших коллег, а заодно ухватила обрывок разговора:
— А я говорила, что она — та еще штучка. Вот я совсем не удивилась, чего такого от нее и ждала. Только для гимназии, конечно, жуткий позор, — поцокала языком Галина Евгеньевна.
— Да, всех нас она запятнала, — поддакнула Нина, секретарша. — Странно, что вообще ее назначили. Почему не вас? Вы же самая достойная…
— Здравствуйте, — прервала я их беседу.
Они оглянулись. Нина смутилась, покраснела, тут же суетливо принялась что-то распечатывать на принтере, не поднимая глаз, ну а завуч вздернула подбородок повыше и прошла мимо, не поздоровавшись в ответ.
Остальные учителя, которых я встретила в коридоре и вестибюле, тоже предпочли притвориться, что меня не видят. Будто боялись, что дурная слава заразна.
Забрав документы и свои вещи, я как можно скорее покинула гимназию. А пересекая школьный двор, наткнулась на группку мальчишек из десятого. В отличие от учителей, они не стали делать вид, что не замечают меня. Наоборот. Развернулись, открыто меня разглядывая. Сначала бросил кто-то один:
— Она, она, сто пудов. Иначе бы не уволили.
— А прикольно было бы директрису отжарить. — хохотнул другой и тут же зачем-то громко окликнул меня. — Марина Владимировна!
— Рот закрой! — цыкнул на него третий. — Вообще отвали от нее.
— Да ты чего, Темыч?
— Ничего! Отвали, сказал. И не лезь к ней.
Я оглянулась. Это был тот самый Казаринов. Мне вдруг стало нестерпимо стыдно и горько, а я думала, что во мне все чувства, кроме тоски по дочери, умерли…
