по домам! Стадо подлежит эвакуации.
Лидия поставила подойник на землю, примирительно сказала:
— Подождём председателя. Пока он нами командует.
— Тут я командую! Район на особом положении. Вам известно?
— Как не знать… Нас сегодня бомбили, — пожаловалась Анька, и смело облокотилась о борт подводы. — А вы, наверно, с самого фронта? Хоть бы заехали, супчика горячего похлебали… Наши мужья на фронте, воюют… Как там?
— Сейчас везде фронт, — сурово отозвался военный. — А за приглашение спасибо. Мы с бойцами вторые сутки на сухом пайке.
— Когда же немцев остановят? — вздохнула тётка Матрёна.
— Глупый вопрос. Наши войска твёрдо занимают рубежи обороны возле Мечетинской, Егорлыкской…
От выгона послышался частый перебор подков.
— Наумцев скачет. Его конь. На заднюю ногу припадает, — подал голос Веретельников, заметив, что солдаты быстро взяли в руки винтовки. Один из них, приземистый, коротконогий крепыш, тут же поднялся и, как бублик, катая во рту российское «о», обратился:
— Товарищ лейтенант, разрешите водицы испить.
— Живо.
Солдатик мимоходом тиснул Лидию за локоть. Она отдёрнулась, но тот настойчиво шепнул: «Идём. По секрету…» Что-то в голосе бойца насторожило. Помедлив, Лидия подошла к бочке, приставленной к стене коровника.
— Ты, гляжу, баба строгая, — вполголоса забормотал кудрявый россиянин, делая вид, что никак не выдернет деревянную затычку. — Бурёнок мы угоним, а в дальнем овраге из винтовок… Не впервой. Смекаешь?
— Иванов! — взревел бритоголовый. — Ты чего там возишься?
— Чеку, товарищ лейтенант, заклинило.
— Я те заклиню! Марш ко мне!
Душную, многозвёздную ночь коломутили дальние орудийные залпы и всполохи. Притихший ветер с запада был нагружен дымной горечью пожарищ, полыни, пресным запахом истерзанной земной плоти.
Заморённый конь, вскидывая головой, подрысил к базу и стал как вкопанный. Председатель спешился, молча глядя на офицера, шагнувшего навстречу.
— Вы Наумцев?
— Так точно. А кто вы? В чём, собственно, дело?
— Оперуполномоченный райотдела НКВД. Сургученко, — отрекомендовался приезжий и отвёл председателя в сторону.
Не мешкая, Лидия позвала:
— Анна, поговорить надо. Подойди к нам…
Приглушённый разговор Наумцева и лейтенанта быстро перешёл на повышенный тон. Оперуполномоченный не стеснялся в выражениях:
— Как это документацию колхоза не уничтожили? Вы что, ослы?
— Распоряжения я не получал…
— Зерно полностью вывезли?
— Вывозить не на чем. Лошадей мобилизовали. А быков всего четыре пары. С утра отправил обоз в Новоалександровскую. До се не возвернулся…
— А чем же ты, е… твою мать, тут занимаешься? — взревел лейтенант. — Под трибунал захотел?! Всё зерно до рассвета ликвидировать! Акт составишь за своей подписью и кого-либо из членов партии. Ночью же вывести из строя сельхозмашины. До единой! Головой за это ответишь… Как я выяснил у скотника, живности в колхозе больше нет. И это стадо, согласно директиве РКО[4], не должно достаться фашистам!
— А зачем же коров завернули? Вот записка от ветврача, — Наумцев запустил руку в карман пиджака. — Его прямо на дороге какой-то майор мобилизовал. А подросткам дали приказ гнать стадо назад.
— Давай. Приобщу цидульку к делу… А теперь так. Две-три коровы забьёте на мясо. Остальных отведём подальше в степь… Бабам здесь делать больше нечего. Командуй.
Наумцев вслед за лейтенантом повернулся к базу. Женщины стояли настороженной стайкой. За их головами, над бугром срывались огненные лоскуты зарниц. Иван щёлкнул кнутиком по сапогу, точно собираясь с силами, глухо сказал:
— Взбаламутил вас, девчата, зазря. Отменяется дойка… Погоним коров на Бурбуки. Такая директива…
Лидия вышла вперёд и с укором бросила:
— Ты нас, Ваня, не дури. Коровий расстрел удумали?
— Прикуси язык! За такие…
— За какие?!
— За такие разговорчики… Товарищ из НКВД!
— А документ он предъявил? Может, он агент переодетый…
Женские возгласы на миг заглушили рёв бурёнок. Это было столь неожиданно и непривычно, что не только Наумцев, но и оперуполномоченный опешил…
— Можно стадо за речкой скрыть!
— Хоть бы детишкам своим надоили.
— Явились, не запылились! Прохлаждаются на тачаночке… А немцы уже за горло берут!
— Не дадим коровок казнить!
— Ишь, вражина, сапожками скрипит, а наши казаки за него кровя проливают…
Опомнившись, лейтенант метнулся к бабам, лапнул кобуру. И замер на полушаге, освещённый с головы до ног. Луч фары мотоцикла, выехавшего из балки на пригорок, проиглил темноту ночи. За ним, тяжело лопоча перегретыми моторами, показался второй, третий… Тадахнула пулемётная очередь. Очевидно, стреляли неприцельно, для острастки.
— Немцы! — растерянно выкрикнул лейтенант. — Уходим!
На мгновение женщины остолбенели. А затем заполошно кинулись к хутору. Прикинув, что нагорная дорога, по которой правили мотоциклисты, спускалась к выгону, Лидия нашлась первой, подсказала:
— К стогу! К стогу ближе!
Юбочный вихрь унялся под сенной стенкой. К счастью, немецкий разъезд проколесил мимо и удалился в сторону хутора Аксайского.
Переждав полчаса, когда в окрестной степи устоялась тягучая тишина, доярки вернулись к базу. Наумцев сидел на фляге, понурив голову.
— Всё, бабоньки… Лабец. Отвоевались, — проговорил Иван, осиливая одышку. — И на черта я согласился быть председателем?.. Говорил же, что рана не заживает! Так нет же, назначили… Ну, что будем делать?
Не сговариваясь, женщины обернулись к Лидии, ожидая, что скажет старшая доярка.
— Одно остаётся, — вздохнула та. — Положиться на совесть людскую. Раздать коров по дворам. Под расписку.
— Так и поступим, — поддержал Наумцев. — Кто возьмёт, тому и молоко. А сена нехай берут сколько угодно… Опять же с зерном… Людям раздам! До рассвета берите без меры! Уж отвечать, так за всё доразу!..
К полуночи уговорами и угрозами председателю удалось-таки распределить колхозных коров по дворам. Канонада сместилась к югу и стала глуше. В степи посветлело — на вершину дальнего бугра легла скибка ущербного полумесяца. Раньше обычного подали голоса первые кочета, разбуженные шумом на улицах.
У амбара — толчея и гам. Вместо того чтобы по очереди насыпать зерно в мешки, хуторяне лезли в двери нахрапом. Суетились. Бестолково переругивались. Негаданная пожива и близкая опасность как подменили людей.
Откатив свою тачку в сторону, Лидия со свекровью протиснулись — благо, обе худощавые и цепкие — к началу бурта, подпирающего потолок. Слабенький свет, сочившийся от керосиновой лампы, подвешенной у входа, позволял лишь не топтаться по ногам друг друга. Ширкали фанерные лопаты, звенели, входя в духмяную глубину, металлические совки. Недавно обмолоченная пшеничка издавала упоительный запах. Кое-кто, распалившись, всползал на бурт, двумя руками сдвигал зерно в
