старого цыгана Дунаева молодого ирландского сеттера. По утрам, выпив натощак, с Аркадием, – как звали студента, – и, плотно напившись кофею с маслом и сыром, так что была отрыжка, Алексей курил и раскладывал пасьянсы, пока старая Аркадьева нянька (она была, кажется, у него единственным близким) и глупая девка Фроська убирают опять загаженную столовую и залу; потом он переходил в залу и заводил граммофон, – он мог его слушать по два часа: вслед за романсом Тамары ставил и веселые разговоры Бим-Бом, потом скрипичные, так странно певучие в этом зале утром арии… Читать он совершенно не мог. Попалась однажды хорошая книга – Харьковский юбилейный сборник имени Потебни, необъяснимо очутившийся в зале, в комнатах его беззачетного математика Аркадия, – и не мог читать. Иной раз вот в такие пустые часы ему начинало казаться, что вообще он никогда не читал, ничего ладом не учил, никогда он не имел семьи, что-то похожее видел разве во сне, равно как и любовь – и что этой беспросветной жизнью он живет долгие месяцы, – нет, долгие годы встает поздним утром с пустой головой, кормит щенка серным цветом, думает о бритье и откладывает затем натощак опохмелиться и начать в полдень новый день какого-то мрачного соседства с жадной напряженной жизнью Аркадия и его торговых приятелей. А разве так уж паскудна была эта жизнь? Он, везде внимательный к запахам, к цветам, всегда влюбленный в движение, в голоса – румынского ли вальса в сигарном модерном зале Максима, или звонкие женские заупокойные молитвы монашек на апрельском кладбище, или комнатное насвистывание щеглов у косяка при солнце, – разве теперь он замуравлен в стену? Выйти во двор – и сейчас же услышишь смолистое дыханье свежего теса, перебой рубящих топоров, стремленье капелей и эти сладостные, ржавеющие пятна назьма под оживленное чириканье, перекличку воробьев!..
С некоторого времени на вечерних сборищах Аркадия стал появляться некий Костя Бикчурин, тоже студент, доброволец, младший фейерверкер, рябоватый веселый картежник и любитель выпивок.
Алексей сразу расположился симпатией к его шуткам и к отчаянности, которая также казалась шутливой, и к баритонным напевам: «Жили двенадцать разбойничков, жил атаман Кудеяр…»
Был вечер, одиннадцатый час. В проходной белой комнате, – весь дом Аркадия был так начисто выбелен, – сидели на диване Алексей и Костя; оба были хмельны, свет свечей тепло отражался в добрых зрачках Кости.
– Да, дела каюк, – говорил Алексей.
– Ну что каюк? Поправимся! – возразил Костя и запел: – «То ли дело под шатрами, в поле лагерем стоять!..» Эх, нечего тосковать, Алексеич!.. Небось, проигрались?
– Нет, не проигрался, – ответил Алексей, ероша волоса. – Хуже.
– Хуже? Это что ж такое хуже? – якобы решал Костя. – Не соображу. Ей-Богу, не соображу!
– Дело хужее, – начал Алексей. – Я влюбился на собственную голову.
– «Лизис» Платона? – спросил Костя. – Пустяки! Переходите на новую литературу… Или взаимность медлит?
– Нет, взаимность как будто не замедлила, – ответил Алексей. – Дело не в этом. Я, видите, влюбился в невесту своего приятеля…
– Официальную невесту?!
– Нет. Но, по крайней мере, он давно решил жениться на ней.
– И не женился до сих пор? Плохо! Лидируйте и хлопочите с соглашением… Или свадьба вас не устраивает?
Алексей облокотился и закрыл лицо ладонью.
– Да вы не обижайтесь, Алексей Алексеевич! – положил Костя ему руку на спину. – Я, видите ли, имею эту привычку…
– Нет, я не обижаюсь, – ответил Алексей. – Делать не знаю что, вот что!
Костя задумался.
– Н-да, – заговорил он. – Что вам посоветовать? Теряюсь. Нигде под Симбирском не терялся, а тут теряюсь! Вот что: поступайте, как вам подсказывает ваше штраусовское сердце. Вообще – все суета сует и томленье чувства… А вот про «чижика в лодочке» мы что-то забыли…
И, приподнявшись, он налил, и они, чокнувшись, выпили.
– Вот что вам хотел сказать, – начал Костя, слезясь глазами, пережевывая. – У вас никогда не мелькало позыва сделать… сделать эдакое турне – во Владивосток, скажем, или дальше?.. Кому как, а мне здорово-таки надоела вся эта микстура, как выражается Аркадий Петрович Золотоверховников! А вам?
– Да и мне это не всегда нравилось, – ответил Алексей, прикуривая от свечи. – Но…
– Никаких но! – решительно отрубил рукой Костя. – Хочется, значит, поедем. Хотите завтра? Или лучше послезавтра… Да, послезавтра!
Алексей улыбнулся пламени свечи.
– Хорошее это дело, – ответил он медленно. – Но, знаете, у меня никаких почти документов нет и денег…
– А у меня, думаете, и то и другое? На кой они нам?.. Денег возьмем у Аркадия, а остальное – это все пойдет как по маслу. Ну, по рукам?
Они потряслись рука об руку и выпили налитые стопки.
На другой день в шесть вечера они отправился к Софье. Еще за два квартала опять поразил и взволновал его этот коричневый с ясными белыми рамами дом среди садов, – черных, сквозных, высоких, – забрезжила и заныла отвага предчувствий завтрашней дороги…
– Барышни Лагутовы дома? – спросил он на крыльце в щель двери на цепочке.
– Кто? – переспросила хрипло в надвинутом на лоб платке девочка-подгорничная.
– Софья Григорьевна и Нина Григорьевна, – пояснил он.
– Софьи Григорьевны нету, Нина Григорьевна дома, – ответила девочка.
Он разделся в старинной домовой передней с сундуками в коврах, с большими широкими вешалками, на которых развесились точно сплошь салопы и бурнусы; девочка, утираясь, уставилась на его шпоры, на вислые бриджи. Оправившись, вытерев слезы на больном после контузии глазу, он прошел по коридору и постучал.
– Войдите, да, – ответил голос Нины – и он вошел.
Нина встала тотчас навстречу. Она была в синей матроске, смугло-румяная, с косой.
– Наконец-то! Как вам не стыдно, – заговорила голосом таким же низким. – А мы думали, что вы давно уехали. Знаете, гадали на вас, и вам все выходят дороги.
– Это похоже на правду, – ответил он, сморкаясь. – Я уезжаю завтра.
– Куда? – спросила Нина, останавливаясь.
– Во Владивосток!
– Час от часу не легче! – воскликнула она. – Ты слышишь, Лелька?
– Слышу. Но он так и не намерен со мной здороваться, – ответил голос Лели Щербининой.
Алексей обернулся и увидел Лелю на диване. Он подошел потрясти худую ее мягкую руку и уселся рядом.
– Нет, это серьезно, Алеша? – заговорила Нина, перестилая скатерть на круглом столе. – Неужели ли вы действительно едете во Владивосток?..
– Да, действительно еду… Может быть, дальше, – в Японию, в Америку, – ответил он, вынимая папиросницу.
– Вот вам пепельница, – подошла Нина. – Знаешь, права Соня, называла его мятущейся душой!.. Ну что вы забыли в Японии?
– Ах, оставь его, пожалуйста, – возразила Леля. – Когда же Алеша Штраус был без позы?.. Пусть развлекается…
Он посмотрел на нее.
– А вы все зябнете? – спросил он.
– Ну да, – ответила она,
