к федералам. Федералы не слишком привечали дамочку за ее съемки в стане противника. Кадры не скрытой камерой, но с поставленным светом, выгодным ракурсом, долгим крупным планом. Игра в объективность: мы все граждане одной страны, пусть и повздорили чуток! Надо выслушать обе стороны!
Правда, одна сторона в ленивой презирающей манере сулила серию терактов по всей России с последующим завоеванием оной, а по поводу плененных доходяг выражалось унижающее снисхождение: «Они виноваты? Они не виноваты. Мы их жалеем, не убиваем. Кто детей сюда посылает, виноват».
С другой стороны выискивались или замкнутые, на нервах, офицеры: «Нечего сказать! Уберите камеру! Повторяю, сказать нечего!» Или затравленные унылые первогодки с цыплячьими шеями: «Мама! Я живой. Очень скучаю по всем вам. Как дальше, не знаю. Надеюсь, еще свидимся!» — и закадровый комментарий: «Первый раз они получили горячую пищу, только попав в плен».
Надо понимать, низкий поклон противнику за врожденный гуманизм!
Рецепт того самого гуманизма — не от крякающей дамочки, а от другого источника:
Возьмите автомат Калашникова, передерните затвор, положите палец на курок, дуло уткните в спину жертве. Теперь можете задавать вопросы: хороша ли жизнь, нет ли жалоб на дурное обращение, как сама жертва относится к этой войне и к противоборствующим.
Потом из телеящика широкая аудитория узнает, что «боевики обращались с нами хорошо», что «ели мы с одного стола, как братья», что «если пленные погибали, то только из-за бомбежек федеральной авиации»… А когда и если солдатиков освобождают (выкупают!), они безмолвствуют. Боятся. И за себя, и за близких-родных. У боевиков адреса всех уцелевших и заодно подписка о молчании (мы все граждане одной страны — достать проговорившегося проще простого! Ни визы, ни загранпаспорта не требуется!). Акулы пера (дамочка-кряква в том числе) — в курсе, но почему-то не спешат оповестить все прогрессивное человечество.
Профи старались не попадать в кадр, резонно причисляя дамочку-крякву (она же — утка) к «разведке» — у каждого своя миссия. Но единожды вояка в зеленом бандане своим пристальным взглядом вынудил репортершу как бы заметить его, постороннего:
— Сколько вы убили людей?
— Ни одного!
— Ни одного чеченца?
— Почему?! Штук сорок. Людей — ни одного.
— Что ж… С-спасибо.
— Не за что. Дай бог, не последние!
— Э-э… Я не о том, я не в смысле…
— А я о том! В смысле!
При монтаже двусмысленное «с-спасибо» из репортажа выстригается каленым железом. Ну да никто и не увидел по ТВ того диалога. Вероятно, вояка показался нетелегеничным — слишком у него глаз стеклянный.
(Кажись, и впрямь стеклянный. Что не мешало вояке носить боевую кличку Юзон. Юз он — сто десять, в переводе с какого-то восточного тарабарского. Кличку вояка сам себе присвоил — владел парой-тройкой восточно-тарабарских языков, вайнахским в том числе. При стрельбе по мишени тот Юзон выбивал сто из ста и даже сто десять… из ста. Преувеличение, само собой. Но уважительное, неироничное.)
А Токмарев просто был неподалеку — вот и засвидетельствовал. В прошлогоднем августе, после выхода питерских омоновцев из кольца в центре Грозного.
Сам он ни разу не повязывал голову зеленым платком: мол, берегитесь, звери! Устрашение внешним видом — признак слабости. А ко всему прочему — лишняя особая примета. Сотни сопляков полегли из-за пижонства. Призванные без году неделя, они натягивали бандан-зеленку, якобы приобщаясь к братству мстителей, — и снайперы срезали сопляков в первую очередь. Токмарев просто выполнял задачу.
На войне главная задача — поразить противника и уцелеть (чтобы еще и еще раз поразить противника). Питерским ОМОНом задача в общем и целом решаема: за четыре «высокогорные командировки» потери — шесть бойцов из полутора тысяч личного состава.
Токмарев всегда поражал противника (может, и поболее сорока раз, кто считает!), но никогда не убивал зверя.
Вот разве с Марзабеком вышло по-другому… С тем самым Марзабеком, которого земляки величали «героем нации». Федералы меж собой называли садиста и психопата (в прошлом — товароведа, ныне — полевого маршала) только и лишь Маразмбеком.
А убил зве… нет, все-таки поразил противника не кто иной, но Токмарев. Существует такая официальная версия в неофициальных кругах. Артем и сам в нее почти уверовал… Сидели, разговаривали с глазу на глаз. Не допрос. Диалог. «Мы же офицеры одной армии… в прошлом…» — то ли издевался Марзабек, то ли нашупывал взаимопонимание. Уже и небезызвестные Токмареву фамилии (в частности, Егорычев!) всплыли в диалоге… ну не в допросе же! Егорычева назвал Марзабек, не Токмарев — и абсолютно нежданно-негаданно для капитана ОМОНа!.. И тут абсолютно нежданно-негаданно для полевого маршала — пуля промеж глаз, зеленкой не успел намазать!..
Кто санкционировал?!
Никто! Бродячий кинто! Оседлый дед Пихто!
Марзабек — противник? Противник. И получи! Не потому что именно Марзабек. Потому что — противник. Будь то хоть где, хоть в какой «горячей точке»! В цвет ли, не в цвет ли заинтересованным лицам (харям!)… Хоть все цвета радуги! Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан… с тем, чтобы… ну не поглазеть же на диковину! На то и охотник.
И вот домой вернулся охотник с холмов… Десять лет спустя.
Дом — где?
Судя по прописке, в Сосновом Бору. Другое дело — домашний очаг давно погас, прах и пепел. Но куда-то ведь надо возвращаться. Больше некуда.
Дом — это где ждут и встречают с неподдельным: «Наконец-то!» Идеальный вариант.
В подавляющем большинстве далеких от идеала случаев это, как минимум, квартира, куда имеешь полное право заявиться просто потому, что прописан там. Тоже нехреново! Надо же где-то базироваться, в конце концов! Токмареву — надо. Дело есть! Димка опять же… Сын. А папаша ему — Архара!
Так что поехали!
«— …проследует без остановки Стрельну, Володарскую, Красные Зори, Новый Петергоф, Старый Петергоф, Университет, Мартышкино».
Поехали!
Да, электричка располагает к дреме.
Невзирая на жесткость сидячих мест.
Невзирая на сбивающие с внутреннего ритма поминутные остановки.
Невзирая на подспудный мандраж перед неминуемыми контролерами — наличие билета или право на бесплатный проезд не спасает! Сказано: мандраж подспудный, атавистический, въевшийся с отрочества.
Невзирая на то и дело разъезжающиеся двери, выпускающие в тамбур злостных нетерпеливых курильщиков и впускающие… кого?
— Здравствуйте! — рокотнул над ухом Токмарева вкрадчивый басок.
М-м! Короток, однако, поводок оказался, на котором отпустили капитана-оборотня. Еще и Ульянки не миновали! Обувь у басовитого весьма устаревшей модели, но еще крепкая и тщательно начищенная — характерная для оперативников (если уж стаптывать каблуки, то казенные, от «парадки»). И басок характерный, как бы дружелюбный, но дистантный: мы по разные стороны, уважаемый, не переступать черту!
Изображать забытье
