не можете, как бараны? Шевелись. Разобрались по четверо. Твою мать! Сели все! Считаю по головам. Сели!
Колонна-толпа втягивалась в лагерь. Гарик задумчиво шагал, стараясь не залезать в грязь.
— Что такой хмурый? — рядом оказался Машинист.
— Знаешь, Серёга, я никак не могу себе представить, что я убиваю ребёнка. У меня сын растёт. Ему сейчас одиннадцать. Как я потом на сына смотреть буду?
— Тебе нельзя в штурм, уходи. Переведись куда-нибудь. Штурм из тебя никакой.
— Чего это никакой? Бегаю я нормально, молодым ещё фору дам.
— Да, бегаем мы нормально, странно, что не хуже контрактников молодых. Здоровые мы с тобой мужики, хотя нам за сорок. Только в штурм тебе нельзя из-за твоих мозгов — ты там свихнёшься.
— Ты же знаешь, что из штурмов не переводят. Мясо нужно, — усмехнулся Гарик.
— А ты постарайся, — улыбнулся Машинист.
Машинист, за эти дни изменился. Он приехал на войну, в отличии от многих не за деньгами. У него была не плохая, хоть и не лёгкая работа с приличной зарплатой. У него наступил кризис зрелого возраста. Вот такие бывают умные слова! Когда тебе за сорок, и жизнь твоя протекает ровно и без всяких перспектив в горизонте, становится скучно, тоскливо и всё бессмысленно. Дом, работа, жена, дети выросли. Скучно. Начинаешь много пить, потом ещё больше. Потом капельницы, капсула под лопатку и тоска до следующего запоя. Машинисту это всё надоело, и он приехал помереть.
В лагере от новых впечатлений и физ. нагрузок он немного преобразился. Мысль о том, что во-вот и в бой, бодрила всех без исключения, но бодрила неприятно, а рассказы инструкторов о том, как утром уходило четыреста человек, а возвращалось двадцать, как-то не воодушевляли. Наёмников готовили к смерти, им всё время внушали эту мысль. Машинист на этом фоне захотел жить. Он стал гораздо чаще улыбаться, чем в первые дни. Казалось, он снова почувствовал вкус к жизни, стоя на самой грани к смерти. Он вернётся домой раненный, но живой. Из всей учебной группы относительно целых останется около десяти человек. Среди них будет Машинист. Но пока он этого не знал.
День седьмой
Мелкий противный дождик на фоне серого неба, семь утра, учебные группы на плацу переминаются с ноги на ногу. В голову никак не укладывалось наличие зеленой травки и зимней куртки, без которой с утра под дождиком было очень холодно.
— Блин, неужели нельзя это изменить. По полдня на плацу стоим, ничего не делаем.
— Джентльмены, — вмешался циник. — Разве могли вы себе представить, что встанете в шесть утра, выкурите натощак сигаретку и будете с семи до десяти под дождём стоять возле своего подъезда, а потом пойдете копать яму? Нет. Это незабываемые ощущения. Их надо ценить. Наслаждайтесь.
— Да, ты в армии, сынок.
Поржали.
Дождь начал набирать силу. Теперь это был не дождик. Народ залезал под капюшоны, но они не спасали. У Гарика с собой было пончо. Он купил его мимоходом в магазине — обычная целлофановая накидка. Лежит себе в кармане, места почти ноль, веса почти ноль. Один минус — совсем не долговечная. Время пришло, подумал Гарик и достал пончо. К его разочарованию пончо был розовый. Надо же было так? Хоть бы цвет посмотрел. Как его теперь одевать? Мужик с автоматом и в розовом пончо? Засмеют. «Ну, и хрен с ним, пусть засмеют, — подумал Гарик. — Куртку после дождя в палатке не просушишь. Одна буржуйка на сорок рыл. Места нет, да и не просохнет в этой куче. Лучше быть сухим».
Гарик одел пончо и огляделся по сторонам. Никто не смеялся. Некоторые смотрели с завистью.
— Модный мужчина, а ещё одно есть?
Так Гарик понял, что вся гражданская шелуха за эти дни выветрилась из голов. Есть пончо, есть сухая куртка. Нет пончо — сыро и холодно. Какого цвета пончо? Да какая хрен разница, это никого не волнует. Поэтому пусть будет розовое пончо!
— При штурме подъезда первая тройка умрёт, почти наверняка. Даже если вас ранят, никто не будет вас выносить. В красной зоне все дерутся за свою жизнь. Нет смысла тащить раненого, т. к. тебя самого пристрелят. Поэтому первая тройка — смертники. Но! Приказ надо выполнять.
— Можно вопрос?
— Говори.
— Если тебя всё равно убьют, зачем идти?
— Ты контракт подписал? Значит, выполняй. Сами знали куда шли. Сами выбрали свою судьбу. Не надо ни на кого валить. Мы вас учим, учитесь. Может быть, повезёт. С той стороны такие же дебилы, как и вы. Учат всех приблизительно одинаково. А при боях в городе, даже стрелять хорошо не обязательно. Там в подъездах вся стрельба в упор. Хрен промажешь. Поэтому, рычаги на себя и вперёд. Впереди надежда есть, если приказ не выполнишь, надежды нет — расстреляют.
Невнятная колонна грязных наёмников занимала очередь в столовую.
— Знаешь, Серго, — Гарик обратился к шагающему рядом армянину. — Мне как-то страшно.
— Дорогой, здесь всем страшно. Почти всех убьют. Главное, чтобы в сердце страх не проник, — Серго прошёл у себя на родине три войны. Он проболеет половину учебы, а потом на учебном штурме дома сломает ногу. Перед отправкой Серго выкинет из своего рюкзака почти всё, чтобы было меньше веса, и прямо в гипсе похромает в сторону автобуса — на фронт.
День восьмой
— Что тебя так беспокоит, Мишель?
— Гарик, в чай нам что-то добавляют. Представляешь, — невысокий москвич Миша сложил руки на своём пузе. Он приехал на войну, чтобы разобраться со своими бабами. Никак не мог понять с кем он хочет жить, — у меня уже неделю не стоит. У меня стоит каждое утро, а здесь не стоит. Наверное, бром в чай добавляют. У него привкус странный.
— Мишель, чай в столовке, конечно, говно. И вкуса у него нет никакого, только привкус. Его просто очень мало сыпят в котёл. С другой стороны, ты сменил режим, климат, питание, нагрузки. Ты болеешь, не высыпаешься, тебе страшно. Как ты думаешь, хочется организму в этот момент размножаться?
— Наверное, нет.
— Есть ещё один важный момент. Когда ты утром просыпаешься в палатке, разве ты видишь хоть кого-то, кто тебя возбуждает, так сказать внешний призыв?
— Нет, я мужиков не люблю, — засмеялся Мишка.
Гарик сегодня тусовался на больничке, т. к. стёр ноги. Он похромал в свою палатку, где второй день с температурой валялся Рим.
Рим никому не говорил своего имени, считал, что позывного хватит. Он был рецидивистом со стажем, волк-одиночка. Начал своё знакомство с лагерными науками ещё с семнадцати лет.
