пить всю субботу и воскресенье, сносить упрёки нелюбимых жён или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано. Узнавать с завистью, что сверстники разбогатели, уехали за границу и вообще — успешнее тебя. Нервные мучения всегда тяжелее физических — к физическим ты привыкаешь или умираешь, в зависимости от их тяжести.
А тут, после Катаклизма, в одночасье, разом успех стал осязаем.
Успех — это то, что ты жив, что ты получил пайку торгуешь водой".
Текст вот тут.
Извините, если кого обидел.
13 июля 2016
История про то, что два раза не вставать (2016-07-14)
Звенят у меня с ночи под окнами пилы, после грозовой ночи. Одно дерево упало на трамвайные пути, и к утру его и след простыл. А вот во дворе один ствол лежит на красивом автомобиле "Ягуар", а второй — на другой красивой машине, названия которой я не знаю.
Ночью-то было веселее.
Я, правда вспомнил, что не закрыл окна и стал спускаться по склону Воробьёвых гор к метро.
Там улучшатели парков прокопали канавку, да забросили работу. Вышло удачно по ней нёсся бурный поток, а глинистая тропа осталась почти сухой. Зато вот уж что красиво, так то, как вода, льющаяся по водосточной трубе с метромоста бьет в землю. Она падала с огромной высоты и всё пространство вокруг было полно грохота и брызг, будто стартует космический корабль на водяной тяге.
Пилы не унимаются и сейчас.
Всё это напоминает мне чтение моего детства — был у хорошего писателя Виктора Астафьева такой рассказ "Восьмой побег". Там, в тайге встречаются беглец и работник. По тайге прошёл ураган, и они отрезаны от мира, после долгих разговоров, беглец возвращается к себе на зону.
Кончается рассказ так: "Сразу же за поворотом, на пологом берегу, он увидел колонию, очертаниями отдаленно напоминающую острог. В ней тревожно лаяли собаки, торопливо стучали топоры, звенели дисковые пилы — заключенные ремонтировали свое обрыдлое жилье, порушенное ураганом."
Извините, если кого обидел.
14 июля 2016
История про то, что два раза не вставать (2016-07-19)
Мы как-то заговорили с Ваней Синдерюшкиным, что бы мы попросили у волшебника[1].
Я сказал, что попросил бы знание всех языков мира, и сам бы себя перевёл бы на них, потому что это, может, не обильный, зато — хлеб.
Или там переводчику с экзотических языков на этот хлеб с маслом хватит — пока машины не подсуетились.
Ваня выслушал это и сказал:
— А я бы хотел, чтобы женщина испытывала бы от одного моего прикосновения оргазм.
Я вылупился на него и возразил: ну какая тут семейная жизнь, когда ты руку подашь жене, выходя из трамвая, а тут…
Он меня не слушал:
— Ты, дурень, ничего не понимаешь. Руку подал в транспорте, и тут… Попрощался с девушкой в метро, и — вот. Что от нас останется? Только эти воспоминания!
Я, впрочем, нашёл какие-то аргументы, выставил его идиотом, и каким-то радужным пиздодуем навроде прочих.
Но сердце моё было неспокойно.
Читатель, вдумайся в эту басню, и тебе станет не по себе.
Хармс Д. Басня // Малое собрание сочинений. — Спб.: Азбука-классика, 2005. С. 410.
Извините, если кого обидел.
19 июля 2016
История про то, что два раза не вставать (2016-07-20)
А вот история про Новый и Старый Иерусалим, старческое кокетство и это всё "нам время тлеть, а вам — цвести".
Текст, по обыкновению, тут.
Ср.
Многоствольные дерева от коз.
Не имеет смысла расти вверх — солнце дотягивается до всех. Точно так ЖК с водой- не хочется испарять. Деревья реагирует на температуру почвы, как только на пяти сантиметрах температура падает до семнадцати градусов.
Извините, если кого обидел.
20 июля 2016
Свет внутри камеры (День фотографа. 12 июля) (2016-07-21)
Хатунцев давно увлекался фотографией — ещё с тех пор, когда проявлять плёнки и печатать снимки нужно было дома.
В наследство от отца ему достались черные банки для проявки с крутящейся серединой, кюветы разных размеров, градусники для выдерживания точной температуры при цветной печати и гигантский увеличитель, похожий на гиперболоид инженера Гарина, если бы он когда-нибудь существовал в реальности. У отца было много фотоаппаратов — одних “Зенитов” несколько, “Киев”, какие-то древние широкоплёночные уродцы, совсем древние аппараты, что снимали на фотопластинки.
Фотографии отец действительно печатал дома — в ванной, конечно. Так тогда делали все, хотя, наверное, кто-то печатал и на занавешенной кухне.
Однажды Хатунцев стал копаться в отцовских снимках, что валом лежали в старых чемоданах, и расстроился. Отец снимал очень технично, а сыну было неинтересно смотреть на результат.
Хатунцев нашёл несколько сот снимков маленького мальчика, а занимали его только те, в которых присутствовала какая-то деталь времени — педальная машинка-кабриолет. Или же сценка, как дедушка протягивает внуку рюмочку водки и огурчик, сурово смотрит на деда бабушка, мать смеётся на заднем плане, а мальчик, недоумевая, смотрит на них, запертый в высоком детском стульчике для еды.
Таких стульчиков уж нет, понимал Хатунцев, но есть навсегда остальное — Красная площадь, Дворцовая площадь и Мавзолей. Миллионы туристов это давно сфотографировали, а отец тогда старался, приходил, видать, ранним утром, чтобы никто не попал в кадр. Уже тогда профессиональные фотографы всё это сняли, а потом напечатали в альбомах. Много лет назад, когда отец снимал ангела наверху колонны, альбомы с их высокой духовностью оставались дефицитом, и он снимал дефицитные виды, а ночью печатал их в ванной.
А теперь сын, стоя над грудами медных всадников и мавзолеев, как-то затосковал.
Всё было напрасно.
Даже застольные фотографии Хатунцев любил больше — на них можно было рассмотреть, что люди ели и пили. Пережившие голод, они хвастались изобилием на скатерти. На некоторых снимках был ещё баянист, потом он исчез, смыло его проявителем-закрепителем, вместо него появился человек с гитарой. Патефон пропал — в шестидесятые ещё были патефоны, помаячил этот хитрый агрегат на заднем плане, да и исчез.
Всё остальное навевало грусть. Потому что была эта придуманная духовность, и адский труд по проявке
