положения, долгое ожидание нового приказа. Маршировка тройками в плотных либо растянутых колоннах, подмигивание и усмешки во время бесконечных «равняйсь» и «вольно», перешептывание, подталкивание соседа локтем — ведь все мы здесь ровесники, одноклассники, прекрасно знакомые друг с другом по «гражданской» жизни, то есть сидящие за одной партой и вместе проводящие время после уроков.
Бывало, что учения проводились и в будние дни. Каждое отделение выстраивалось в ряды, и начинались все те же «вольно» и «смирно» и «на первый-второй рассчитайсь». Ходили слухи, что вот-вот начнутся «настоящие» учения, когда нам дадут оружие, и все гадали, что же это будет за оружие — пистолеты, парабеллумы, наганы, а вдруг маузеры? Некоторые заходили так далеко, что уверяли, будто нам выдадут «лимонки», то есть гранаты, и мы будем не только изучать их, но даже и метать. С видом знатоков мы болтали о пулеметах «Виккерс», «Милас» и «Шварцелоза» и обсуждали их достоинства и недостатки. Иногда нас рассаживали на скамьи в физическом кабинете, который с той ночи клятвы окутан в моих глазах величием тайны, или в каком-нибудь другом классе, и директор Гиллель Биргер читал нам курс топографии. Хмыкая и заикаясь, он пытался разъяснить нам, что такое «координаты» и что такое «линия высоты», в чем разница между «котловиной» и «седловиной» и как надо читать карту 1:10000.
Итак, двадцать девятого июня во время большой перемены ко мне подошел высокий, светлый, голубоглазый, а главное, бритый парень из седьмого класса и, как Мессия перед началом Страшного Суда, спросил, действительно ли я — это я. После того как я ответил утвердительно, он объявил, что его зовут Даниэль Дойч, и спросил, как я отношусь к политике «сдержанности». Я мигом сообразил, к чему клонится разговор. Ему не пришлось долго меня агитировать — я сказал, что готов вступить в члены Эцеля. Он натянуто улыбнулся, покосился по сторонам и ответил, что передаст это куда следует и через некоторое время вызовет меня, дабы я предстал перед «приемной комиссией».
Долгие месяцы я ждал этого вызова в приемную комиссию. Между тем связные молодежных бригад почему-то перестали оповещать меня о днях «учений». Одноклассники приходили по утрам на занятия полусонные, с красными глазами, опаздывали на полчаса и даже на час, на вопросы учителей отвечали, что у них были «дела», шептались и секретничали, а я вынужден был оставаться в стороне и помалкивать.
Я, конечно, недоумевал, но никогда не задавал вопросов. Лишь несколько дней назад, через тридцать восемь лет после начала этой истории, я наконец понял, в чем было дело. Мой одноклассник Меир Барэли, теперь редактор «Давара», сказал: «Мы знали, что Аарон — член Эцеля, но никогда не задавали ему никаких вопросов. О таких вещах тогда не говорили».
Уже в конце августа, так и не получив ожидаемого вызова, я однажды наткнулся на улице неподалеку от своего дома на Якова Хилевича. Ему было в то время лет тридцать, он не так давно прибыл в страну из Литвы, но уже успел посидеть в тюрьме в Акко, куда был брошен вместе с другими активистами и еврейскими общественными деятелями — в том самом Акко, где был казнен Шломо Бен-Иосеф. Выяснилось, что он заходил повидать моих родителей. Хилевич затеял со мной «серьезный» разговор, в продолжении которого, правда, успел немало рассказать мне о выложенных мрамором домах терпимости Триеста, где он останавливался и совершенствовался по пути в Палестину, но потом вдруг спросил, собираюсь ли я наконец записаться в организацию. Я ответил, что с этим все в порядке, и не стал входить в подробности, он расплылся в улыбке и одобрительно хмыкнул, но тоже не стал ни о чем расспрашивать — о таких вещах не говорят. Мы никогда не касались этого вопроса и в дальнейшем, хотя я частенько заходил к нему послушать его рассказы об «операциях» — вначале в его комнату на аллее Ротшильда в Тель-Авиве, а потом в Зихрон-Моше в Иерусалиме. Я был уже студентом-первокурсником, а он управляющим «Керен Тель-Хай» — новой сионистской организации. Он всегда был прекрасно одет, увлечен женщинами и карточной игрой и никогда не рассказывал, что со дня своего освобождения из тюрьмы является тайным агентом британской полиции и постоянно осведомляет власти, передавая имена и адреса членов подпольных организаций. О таких вещах тем более никогда не говорят.
Этот человек исчез из Палестины в один прекрасный весенний день, в субботу, после того, как англичане арестовали чуть ли не всех командиров и рядовых Эцеля — согласно точному списку, подготовленному Яковом Хилевичем (он получил вознаграждение пятьдесят тысяч лир — по тем временам целое состояние — и поспешно вылетел в Соединенные Штаты, что тоже входило в условия сделки).
Я не раз думал, что хороший режиссер в компании с хорошим сценаристом и актером мог бы создать увлекательный фильм о судьбе этого предателя. Вся его личная история могла бы занять пятнадцать-двадцать минут из общих ста минут фильма. Затем можно было бы показать облаву на членов Эцеля и черную машину, бешено мчащуюся на сонный и провинциальный аэродром в Лоде. Перелет из Лода в Каир, а оттуда, вопреки сложностям военного времени, в Нью-Йорк. И потом — тридцать лет в Америке. Рассказать, как главное дело его жизни — предательство, которое он совершил в расцвете лет, — подчиняет себе все остальные мысли и поступки этого человека. Неотступный страх перед возмездием, воспоминания, догадки, ассоциации в долгие бессонные ночи. Вот он зажигает настольную лампу, закуривает сигарету и, опершись на локоть, вновь и вновь перебирает те дни. В чем он ошибся? Можно ли было остановиться? Когда он достиг той точки, откуда уже не было возврата?
И так дни, недели, месяцы, годы, десятки лет — тридцать с лишним лет… С каким чувством он должен был прочесть в газете сообщение о захвате израильскими агентами Адольфа Эйхмана, а затем о состоявшемся в Израиле суде над ним? И с каким чувством он должен был читать о победе Израиля в Шестидневной войне? Вот он сидит, допустим, за столиком в придорожном ресторане в какой-нибудь стране Нового света и ест свой гамбургер и вдруг он слышит, как двое за соседним столиком говорят на иврите. Несколько мгновений он зачарованно слушает, даже успевает схватить одно или два слова, которых прежде не было в языке, бросает косые взгляды на своих соседей, пытаясь определить их возраст и разглядеть лица, потому что вдруг ему кажется, что… Он чувствует, что не в состоянии справиться с едой, расплачивается и размеренным
