в пустынном читальном зале сельской библиотеки почти до самого закрытия, погружаясь в удивительный для меня и неизведанный мир приключений, путешествий и открытий. Я открывал для себя красоту стихотворного и прозаичного слога, погружался в мир нового и неизведанного, а потом, опьянённый этим чувством, шёл домой, и долго ещё меня не покидало ощущение того, что я окунулся не в мир букв и слов, а в мир настоящего – того, что окружало меня помимо видимой реальности. Я читал практически всё подряд, жадно впитывая новые знания и факты, о которых не говорили учителя в школе. Когда я читал художественную литературу, я старался поставить себя на место главного героя и пережить всё то, что происходило с ним на страницах романов, а потом почувствовать себя абсолютно счастливым, когда того ждал счастливый финал. Уже тогда я понял, что подобное виртуальное счастье ничем не слабее по силе, чем настоящее. Я читал поэзию, погружаясь в удивительный мир художественных образов и форм, символов и рифм. Я читал научно-популярную литературу, поражаясь бесконечному разнообразию проявлений, благодаря которым мы могли воспринимать, изучать и применять на практике законы мироздания. Всё это рождало во мне неодолимую тягу к познанию и обучению, вместе с тем вырывая меня из моего окружения и, таким образом, приводя меня к тому, к чему я меньше всего стремился прийти – одиночеству.
4.
Катя приехала к нам из города, когда ей было семь лет. За её городское прошлое девочки в школе не слишком-то её любили. Впрочем, скорее всего, они не любили её совсем по другой причине: Катя была совсем не похожа ни на кого из них. По меркам стереотипного деревенского мышления, она была очень необычной девочкой, «странной», как её называли за спиной одноклассницы. У неё не было подруг и друзей, но ощущение было такое, что они ей и не сильно-то были нужны. Она любила гулять одна, ходила в лес и подолгу бродила там по звериным тропам, не боясь попасться кому-нибудь из них на глаза. Летом она собирала цветы, делала из них венки и надевала их на головы бездомным собакам, а те с беззаветной любовью смотрели ей в глаза, виляли хвостами и никого не подпускали к ней, когда были рядом. Она с упоением и улыбкой на лице, будто это было самое вдохновляющее мероприятие в её жизни, занималась всеми хозяйственными и домашними делами, в то время как её сверстницы подчас не поддавались ни на какие уговоры сделать что-то полезное, считая домашние дела скучными и обыденными настолько, чтобы ими совсем не заниматься. В свободное время Катя читала поэзию и классическую литературу, которые в школе мы терпеть не могли, а дома в часы досуга слушала зарубежную музыку, которую никто из нас не понимал. И дело было не в словах. Музыка была настолько необычной для нашего восприятия, что никто не мог представить себе, что это вообще была музыка. Для нашего возраста музыка делилась на две части: первой была попса, которую слушали все, второй была классическая музыка, от которой всех или мутило, или тянуло ко сну. Третьего не было по той простой причине, что в те времена до столь отдалённых поселений никакая другая музыка дойти просто не могла.
Помимо всего прочего, в самой Кате была какая-то загадка, которая создавала вокруг неё ауру недоступности, хотя сама она была очень открытая и отзывчивая девочка. Её недоступность диктовалась тем, что она была другой, а дети в таких вопросах более разборчивы, чем взрослые. Если сверстник выделяется на фоне остальных чем-то необычным – занятием, увлечением, мышлением, склонностями к чему-то необычному – дети тут же выселяли его в зону отчуждения, награждая ещё по пути обидными кличками и придуманными сплетнями, которые разносились по всей школе и посёлку, превращая зону отчуждения в бесконечный, огороженный колючей проволокой, концлагерь забвения. Иногда у окружающих Катю людей и у меня, в частности, создавалось ощущение, что та живёт на свете уже как минимум двести лет, но никак не хочет поведать всем, сколько всего она повидала на свете и сколько всего знает. В общем, она мне нравилась, и этого было вполне достаточно, чтобы избегать её при посторонних.
«А тебе что, Катька нравится?!» – представлял я себе моих друзей, тычущих в меня пальцами и надрывающимися от притворного смеха. «Так она же дура!» – смех становился ещё громче, будто его создатели пытались заглушить им свою внутреннюю пустоту и зависть.
Иногда меня удивляла нелогичная категоричность моих друзей, хотя тогда я вкладывал совсем другой смысл в понятие дружбы. Друзьями в школьные годы считались те, с кем ты водился, с кем общался, с кем смеялся и издевался над младшеклассниками, с кем гулял и проводил бездумные выходные, слоняясь без дела по посёлку и ища себе приключения на свои детские задницы. Сейчас бы я назвал их знакомыми, хотя в этом случае непонятным становился вопрос, кем тогда считать остальных людей в посёлке, которых я знал поимённо всех без исключения. Тогда друзьями считались ближайшие знакомые и сверстники, пусть даже многих из них ты не мог терпеть возле себя дольше пяти минут.
Так вот, категоричность моего ближайшего окружения удивляла меня своей объективной нелогичностью. Стоило человеку просто не общаться с ними, как он записывался в одну из трёх категорий: Козлов отпущения, Дебилов или Лохов. Как это меня ни возмущало, но вступиться за Катю у меня не хватало смелости, и я, повинуясь мнению окружавшего меня стада, был в числе тех, кто обстреливал её снежками зимой, смеялся над её чудачествами, казавшимися мне на самом деле очень интересными, кричал ей в след оскорбления, настолько нелепые и по возможности настолько безобидные, что взамен получал от неё не критикующий суровый взгляд, а лишь укоряющую насмешку, будто говорившую мне: «Ну, Коль, придумал бы уж что-нибудь пожёстче, а то уж скоро друзья и над тобой смеяться начнут!»
Однако, когда никого из «друзей» не было рядом, мы с Катей здоровались и даже разговаривали о всяких незначительных мелочах. Чувство стыда за своё стадное поведение, не позволявшее мне поднимать глаза при таких встречах и сжигавшее меня изнутри, позволяло чаще всего выдавить из себя лишь тихое «Привет», в то время как внутренний диалог уже заводил меня в очередной раз на вершину раскаяния, с одной стороны, и мастерского флирта, с другой. При таких встречах Катя – как будто не было со стороны моего окружения репрессий в её отношении – приветливо улыбалась и отвечала: «Приветики,
