И музыку вы пишете — ну как вам удается? — ведь можете любого стиля — захотелось — авангард, захотелось — Гайдн и Моцарт или даже Бах, и все жанры, все жанры. А статьи какие пишете? — Соллертинский, честное слово, в вас видна его эрудиция, я Иван Иваныча знавал, и вашего возраста был он как раз. Но вы не пьете, надеюсь. И школьников учите. Вы в каких классах? — вдруг спросил он совсем другим тоном.
Вон в чем дело, сообразил Ахилл, мы же с тобой конкуренты, ну да, Бартелев — лучший друг и лучший учитель советских детей, который снискал себе общенародную и международную славу Великого Бога Искусств, с Олимпа сошедшего в классы начальной школы.
— В младших тоже, — сказал Ахилл. — Как вы.
Директор, кажется, дернулся: какой же он бестактный, этот Вигдаров, — «как вы»! Народному артисту, депутату и секретарю союза говорить — «как вы»?
— Михаил Ильич в числе авторов нашего сборника «Музыка — школе», — вкрадчиво сказал Директор.
— Ах так? Замечательно, очень рад, очень рад, — закивал Великий Учитель. — И неожиданно подал руку Ахиллу: — Желаю… Всяческих успехов. Как-нибудь, возможно, поговорим, как вы? — Вопрос относился к Директору.
— Безус-ловно! — с тупым ударением брякнул Директор. Человек номенклатурный, он на свой лад опасался ловушек, и происходившее вызывало у него беспокойство.
— Надеюсь, гардеробщица вернулась. Мусенька, пойдем!
— Ах, Денис Денисович! — Директор чуть ли не рыдал, выходя за корифеем в секретарскую. — У меня, вы же знаете, вот вешалочка в углу, вы в следующий раз, пожалуйста, воспользуйтесь.
С вешалки свисала мокрая куртка Ахилла.
— Э-э, нет, я демократ! Я пользуюсь общественной! — изрек Бартелев и вдруг, остановившись, громко захохотал: он не сказал, что пользуется «вешалкой», и оставшееся прилагательное навело его, конечно, на другое…
Дождавшись, пока эти двое и с ними собака вышли в коридор, Ахилл снял свою куртку и пошел к редакторской комнате.
— …упадочное, понимаете? — влетело в уши, едва открыл он дверь. — Реакционное и упадочное. А что я могу поделать?
Нервозные эти слова выпаливала Птичка — лихая молоденькая девица с выбеленной парикмахерской прической и артистически раскрашенной мордочкой. Фамилия Птички была — ох да как же? — Воробушкина! — и звали ее Элладой Васильевной, но вся эта сложная ономастика возникала лишь в деловых, то есть в редких случаях, и в обычной жизни всех, и саму ее, устраивало краткое и такое милое — Птичка.
— Наш главный когда еще предупреждал: весь сборник очень, очень опасный? Начиная с названия, — здрасьте, Ахилл, а вы не участвуете?
— В чем?
— Ну, в сборнике, в зарезанном? Ах нет, вы у нас по музвоспитанию. Там нет имен? Шёнберг, самое главное? Еще Штокгаузен? Кто у вас там?
— Орф. Извините! — С этим Ахилл обратился уже к человеку, сидевшему перед Птичкой. Тот вежливо склонил голову. — Вы продолжайте, — сказал Ахилл Птичке, отошел и устроился за чьим-то пустовавшим местом.
Время было обеденное, и все сотрудники редакции ушли, кто в буфет, а кто по магазинам, Птичке же пришлось задержаться из-за посетителя, теперь пришел вот второй. Она сняла трубку, набрала две цифры и заговорила быстро:
— Мань, Элла говорит, дай кому нашим, кофе с булочкой с кремом, пусть занесут, а то сижу я. Пока! Все, самое главное, из-за вашего Шёнберга, — бросая трубку, все так же быстро выпаливала она, — и вообще эта тема признана несвоевременной, дискуссию об авангарде решено не начинать и Бриттена — не упоминать сейчас. Где же ваш договор? Я его приготовила? — Птичка стала перебирать бумаги.
— Бриттен! — воскликнул сидевший перед ней. Прозвучало это громко и экстатически — с восторгом и пафосом. — Бриттен — авангардист?
— Нет-нет, — замотала беленькой головкой Птичка, — вы не знаете. Не поэтому. Он дружит с Ростроповичем, понимаете? В общем, есть список, и до специального распоряжения — ой, спасибо, я к вам прибегу, там Ленка стоит? — Стоит, приходи! — стакан кофе и блюдце с булочкой были протянуты ей из распахнутой двери, Птичка водрузила их на высокую стопку толстенных папок, — и, в общем, в комитете по печати, я уже сказала, издание признали упадочным и реакционным. Где ж ваш договор?
— Признали, — повторил посетитель и взглянул на Ахилла. — Шёнберг дружит с Ростроповичем. Бриттен — авангардист. — Против воли Ахилл улыбнулся. — Но, дорогая моя, я хочу моих денег! — жалобно сказал человек, ради пущей убедительности подаваясь всем корпусом к Птичке. — Я сделал работу, которую вы же мне и заказали. А теперь не хотите платить за нее.
Птичка вдруг сорвалась:
— Денег?! — взвизгнула она. — Что вы все просите денег?! Аванс получили?! Я русским языком вам говорю! Я вам откровенно — не имею права разглашать! А я по-человечески вам говорю! Что сборник снят! Мы премии лишились! В типографии набор рассыпали, понятно?! Из-за вашего Шёнберга! Писали бы в конце концов! о русских и советских! классиках! было б в порядке! все нужно! новое! авангардизм!
Это была истерика. Произошла она из-за того, что и сама невинная Птичка лишилась своих премиальных денег; из-за того, что торчала сейчас вот, в обеденный перерыв, на работе, тогда как надо было в очередь бежать, в универмаг «Ударник», где что-то «давали»; от того еще, что сидевший пред Птичкой будил в ней подсознательное неприязненное чувство, какое старый, некрасивый, неопрятный умница интеллигент способен возбудить в глуповатой, здоровой, свежей красотке, а эта неприязненность противоречила приличию и редакционному этикету, — и она, не сдерживаясь, все кричала и все искала на столе исчезнувший куда-то договор, и изумленный визитер, поднявши брови, все взирал на Птичку и краснел, краснел, Ахилл уж было встал, чтобы вмешаться, как посетитель бросил на него быстрый, цепкий и оценивающий взгляд, и Ахилл, оставшись на месте, мог наблюдать за чем-то совершенно необъяснимым: человек коротким и незаметным движением сунул пальцы под основание стопки папок и начал пальцы медленно-медленно сгибать… Край стопки над ними приподнимался… «Что он делает?» — подумал в ужасе Ахилл в тот самый миг, как сдвинулся стаканчик кофе там, на верху неустойчивой стопки, скользнул к ее краю — и разом перевернулся. Странным образом Ахилл успел заметить, что блюдце с булочкой задержалось на месте.
Птичка замерла. Река, ручейки, струйки кофе бежали поверх бумаг, просачивались между ними, там и тут закапало на пол.
Посетитель встал со стула.
— Какое несчастье, — бесцветно сказал он. — Будьте здоровы.
И, обходя стол и остолбеневшую Птичку, вышел из комнаты.
Птичка тихонько завыла и с причитаньями — как же тепе-е-ерь-то? — а-ай, Господи, что же тако-о-е? — стала трогать то одну бумагу, то другую. Ахилл принялся трудиться вместе с ней и в течение минут пяти занимался тем,