скажу, — пообещал Милан.
Сила кивнул и вмиг исчез, так неожиданно и бесследно, как это умеет только он.
У Гривковой чуть кастрюля не вывалилась из рук, когда Милан завел речь о том, что неплохо бы пригласить учительницу столоваться у них.
— Только этого мне недоставало, — проворчала она. — И какая же умная головушка это придумала?
— Видишь, какая ты! — ощетинился Милан. — Буханцова и Грызнариха могут, а ты не хочешь.
Гривкова устало опустилась на лавку и покачала головой. И с чего это парня так разобрало?
— Может, скажешь, из чего я буду ей варить? — прикрикнула она на Милана. — Забыл, какая у нас была жатва в этом году?
Милан повесил голову. Действительно, как он мог забыть про засуху?
Дождей не было с самой весны. Свирепое солнце распаляло небо добела, обдавало землю зноем, высасывало из нее каждую каплю влаги. Земля трескалась, рассыпалась в тяжелую мучнистую пыль, горячую, как зола, которую только что выгребли из печи.
Хлеба́ только-только выколосились, их жали серпами, потому что косой здесь нечего было делать. К молотилкам люди ходили как на похороны. Все жаловались, что собрали чуть ли не меньше того, что посеяли. Даже если всё снесем на мельницу и на посев ничего не оставим, хлебушка дай бог чтобы хватило до рождества, а что потом, потом что будет?
На фасоль пала ржавчина, она засохла еще в цвету, картофель поедают жуки; если и кукуруза не уродится, нечем будет кормить птицу. А как же ей уродиться, если у нее початки не налились, придется ломать их незрелыми. Плохо, плохо, люди добрые, а будет еще хуже. Весной (если доживем до нее) будем варить лебеду и крапиву, как в давние холерные годы, которые вспоминала покойная старуха Бисачкова.
После жатвы прошел слух, что придет хлеб из России. Прибежал домой Эрнест; как сейчас помню, я еще тогда мякину убирала. «Смотри, уже в газетах пишут, правительство заключило договор с Советским Союзом, теперь можно не бояться голода…»
Говорят, много хлеба придет по договору, сотни тысяч тонн, а я все еще не верю, что и нам, деревенским, перепадет. Вечно отдают все городам, и в войну так было. В городах получали муку по карточкам, а в деревнях — ничего. Даже безземельным не давали карточек. Вы, мол, ближе к хлебу; если понадобится, всегда достанете у крепких хозяев.
А про Грызнаров, Грофиков и Буханцов ты мне лучше и не напоминай. У этих-то амбары и чердаки ломятся от старых запасов. И в войну они хлебом спекулировали, и после фронта, и теперь будут. Грызнариху, например, на трех возах не увезешь. Каждый день печет пироги, пончики, блины.
«А что поделаешь? Не выбрасывать же мне свою крупчатку», — оправдывалась она недавно перед соседками. Она не знает, куда крупчатку девать, а нам серый хлеб печь не из чего! Жаль, не дала я ей по губам, а надо бы. Неужто не найдется на них управы, не придумают на них какой-нибудь закон?
Ты уж лучше не тереби меня, сынок, мне лишний рот никак не прокормить. Если б могла, сама бы предложила Тане столоваться у нас. Хороший она человек, я и другим то же говорю: не такая уж она плохая, как о ней твердят. Мне-то лучше знать, она ведь у нас бывает. Но что делать, если я не знаю, как прокормить вас и Эрнеста? Хлеба не хватит до нового, дай бог до пасхи дотянуть, и то, если буду беречь каждую горсточку муки.
В газетах пишут, что уже прибывает русский хлеб, на границе перегружают его из вагонов в вагоны. Может, и правда, но я-то еще ни зернышка из этого хлеба не видела. Граница далеко, а наш сусек близко. Каждый день туда наведываюсь, и каждый раз у меня руки трясутся…
Это было в понедельник.
Через два дня, в четверг, Таня пришла на очередное собрание чуть раньше, чем обычно. Гривковы как раз ужинали. Фасолевый суп и лапша с творогом и шкварками для нынешних времен, когда вот-вот начнется голод, — не еда, а сплошное расточительство.
Гривкова встретила Таню приветливо.
— Заходите, милости просим, поужинайте с нами.
Милан чуть не подавился супом. Что это с мамой сделалось? Он поперхнулся и выскочил вон.
Когда он вернулся, Таня уже доедала суп. Мама стояла над ней с миской лапши и говорила:
— Если понравится вам моя стряпня, можете приходить к нам обедать и ужинать.
— Я была бы вам очень благодарна, пани Гривкова, — ответила Таня с растерянной улыбкой. — Я заплачу́, сколько бы вы ни запросили.
— Как-нибудь сойдемся, — махнула рукой Гривкова, — не чужие же мы, в самом деле.
«Эрнест», — подумал Милан. Подбить на это маму мог только Эрнест. Он всегда был внимателен к людям; видно, прослышал, как Таня мается, и стал маму уламывать: так, мол, и так, не могу я, деревенская власть, допустить, чтобы учительница чахла у всех на глазах. Позаботься о ней, это моя просьба, в конце концов, половина нашего добра принадлежит мне.
Но почему мама вдруг так изменилась? Улыбается, хлопочет вокруг Тани, как вокруг самого дорогого гостя. И наготовила всего, как в сытые годы: лапша из белой муки, в супе блестки жира. А сама недавно плакалась, что придется весной варить крапиву с лебедой.
Вот уже два дня Милан с Силой совещаются о том, что они будут делать, когда весной начнется голод.
— Я читал, что нужно молоть древесную кору и подмешивать ее в муку, — говорил Милан. — Только не знаю, какую кору: наверно, березовую.
Но предприимчивый Сила строил другие планы:
— Будем зайцев ловить и коптить зайчатину. Если повезет, поймаем капканом косулю, колбас наделаем. А когда уж совсем будет невмоготу, ворон будем ловить.
Милану не верится, что они сумеют поймать косулю. Во-первых, нет у них никакого капкана, а во-вторых — если и поймают, чем они ее убьют, если у них ружья нет? Топором?
Сила вздрогнул. Ему стало страшно при одной мысли, что пришлось бы своей рукой убивать такое прекрасное животное.
«Лучше уж я жрать не буду», — подумал он и вздохнул. В этом году он что-то больно много стал есть. Мама удивляется, куда это в него все влезает. Силе стыдно, он обзывает себя конем, которому всегда нужно иметь мешок с овсом перед мордой. Он стыдится, но ест — галушки, кашу, картошку, — только бы этого было побольше.
— Скажу-ка я маме, чтобы поставила на откорм поросят, — решил Милан после долгого раздумья. — Поросят можно кормить травой, а этого добра мы натаскаем сколько хочешь.
— Это можно,
