формальным (при единстве формы и значения) и формалистическим (при отрицании единства формы и значения) сохраняет всю свою принципиальную силу совершенно независимо от признания или непризнания структурного (системного) характера языка и его отдельных уровней.
5
Положение осложняется тем, что работы русских формалистов 20-х годов постоянно издаются за рубежом, особенно во Франции, в ФРГ и в Америке, именно как работы формалистов без всяких кавычек. Причем, как правило, в этих странах они оцениваются высоко прежде всего по методологическим соображениям: за попытку полной изоляции формы от ее значения, от ее смыслового «наполнения»[42].
Вместе с тем за рубежом находятся и такие ученые, которые видят в формализме (без всяких кавычек) реальную угрозу науке о языке. Они считают, что формалистическая концепция не дает возможности показать, на что способна наука о языке в наше время. Точность анализа должна опираться не только на форму, но и на содержание, в ней заключенное. В противном случае анализ не достигнет цели. Об этом, в частности, писал английский филолог Ульман, причем ему казалось совершенно невозможным изолировать форму для достижения большей точности исследования[43].
Что формализм – это реальная угроза, способная погубить науку о языке, прекрасно понимал Л.В. Щерба еще в 20-х годах нашего столетия. В статье «О частях речи в русском языке» (1928 г.) он подчеркивал:
«Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняются. Скорее мы потому их склоняем, что они существительные. Я полагаю, что… функция слова в предложении является всякий раз наиболее решающим моментом для восприятия»[44].
Примерно в это же время, в 1930 г. Щерба осудил такой метод преподавания грамматики в школе, который опирался на сближение конструкций типа хочу читать и мне холодно и на разъединение конструкции типа конь бежит и конь бежал.
В первом случае сближение мотивировалось тем, что в каждом из двух первых словосочетаний нет прямой морфологической зависимости одного слова от другого, слова опираются на простое соположение (хочу читать; мне холодно). Во втором случае – морфологическая зависимость бесспорна, хотя и различна: существительное сочетается с определенным личным окончанием глагола (конь бежит, но нельзя конь бежишь или конь бегу). В случае же с прошедшим временем глагола морфологическая иррадиация вызывается категорией рода существительного конь: конь бежал, нельзя конь бежала (но лошадь бежала). В результате в формалистической грамматике такие сочетания, как конь бежит и конь бежал, разъединяются (хотя в смысловом плане они, разумеется, сближаются), а такие, как хочу читать и мне холодно, сближаются (хотя в смысловом плане у них нет ничего общего). Л.В. Щерба уже в конце 20-х годов понимал огромную опасность подобного искусственного противопоставления смыслового и формального рядов в грамматике[45].
Формальный ряд (при полной изоляции от ряда смыслового) превращается в формалистический ряд в грамматике. Его функция в языке перестает интересовать исследователя. Различие между формальным и формалистическим обнаруживается вполне конкретно.
Как видим, проблема взаимодействия формальных и смысловых рядов в грамматике – это проблема достаточно сложная и достаточно старая, и все же, несмотря на постоянные подчеркивания многими лингвистами нашего века чисто формального характера и грамматики, и языка вообще («язык – это форма, а не субстанция»[46]), острая борьба вокруг истолкования природы языка не утихает в нашу эпоху во всем мире. Попытки «снять» проблему субстанции и формы в самом языке и в науке о языке, объявить эту проблему схоластичной (так поступает, в частности, Н. Хомский[47]), не могут рассматриваться как серьезные. От этой проблемы никуда «не уйдешь», она в основе самих функций языка, самой теории языка.
Защитники формалистической грамматики обычно рассуждают так: наша грамматическая концепция помогает избавиться от разных «проклятых вопросов» (вроде только что названной проблемы субстанции и формы) и дает однозначное освещение всех грамматических категорий. Присмотримся, однако, ближе, что это за освещение и насколько подобная грамматика соответствует действительной грамматике тех или иных конкретных языков.
Чтобы дать непротиворечивое освещение всех грамматических вопросов, сторонники формалистической грамматики прежде всего объявляют открытую войну понятию оттенка и в грамматике, и во всех других областях языка и науки о языке. Вслед за своим учителем Н. Хомским они исходят из убеждения, что объектом лингвистики является однородный речевой коллектив, все члены которого не только говорят одинаково, но и обучаются языку очень быстро и по одному шаблону. При таком истолковании языка и языковой среды понятию оттенка объявляется самая настоящая война.
«Понятие оттенка, – читаем в одной из работ этого направления, – никакой научной ценности не представляет, и от него необходимо отказаться… Термин оттенок… в лучшем случае является избыточным, в худшем – бессодержательным»[48].
Итак, долой понятие оттенка! Но что же тогда станет с человеческим языком, если он лишится возможности передавать оттенки? Что же тогда станет с языком, если он будет в состоянии выражать лишь утверждение и отрицание, черное и белое, да и нет? Исследователи, которые обрекают язык на такую печальную участь, обрекают на такую же печальную участь и самого человека.
Несмотря на всю бесперспективность создания языков, не умеющих передавать оттенки человеческих мыслей и чувств, войну понятию оттенка уже успели объявить многие лингвисты[49].
Между тем традиции русской лингвистики до сих пор складывались так, что почти все выдающиеся русские ученые (за единичными исключениями) всячески подчеркивали необходимость беречь и развивать те особенности родного языка, которые связаны с его же умением передавать и выражать тонкие и тончайшие оттенки мыслей и чувств людей, живущих в обществе. Чтобы язык успешно справлялся с этим заданием, он должен быть исключительно восприимчивым к передаче мыслей и чувств людей. Он обязан располагать и в своей лексике, и в своей грамматике, и в своей стилистике соответствующими средствами.
Сказанное попытаюсь пояснить простым примером. В свое время Пешковский сравнивал такие два предложения: он закалывается кинжалом и он убивается бандитом. Формальная модель обоих предложений совершенно одинакова. Тем не менее орудийное значение творительного падежа кинжалом проступает явственнее в сознании говорящего на русском языке человека, чем аналогичная форма бандитом. Как тонко замечает автор, бандитом здесь не простое орудие (как кинжалом), а что-то «вроде» действующего лица. Поэтому все предложение тяготеет к иному построению: Его убивает бандит. Формально одинаковые творительные падежи (кинжалом, бандитом) функционально оказываются неравными: кинжал легко приобретает орудийное значение, бандит – нелегко. Взаимодействие формы и функции осложняет проблему и превращает формально равные отношения в отношения функционально неравные. Поэтому у Пешковского были все
