принципиальное значение в современных дискуссиях о судьбах филологии.
Для русской и советской филологии в целом всегда было характерно сознание необходимости дифференцировать эти понятия. Правда, это сознание не всегда и не у всех ученых выражалось ясно и явно. В лингвистике стоит только сравнить в этом плане Потебню, Шахматова, Виноградова и их последователей, с одной стороны (здесь это сознание передавалось явно), с Фортунатовым и его сторонниками – с другой (здесь подобное сознание явно никогда не обнаруживалось), чтобы убедиться в различии[35]. Но в особом положении оказались: «эпоха ОПОЯЗа» в двадцатые годы, некоторые направления в советской филологии в шестидесятые годы и в наши дни.
Желая снять с терминов формалисты и формалистический какую бы то ни было уничижительную окраску, почти все члены ОПОЯЗа стали употреблять эти термины в кавычках. В 1924 г. в журнале «Печать и революция» (№ 5) была опубликована статья Б.М. Эйхенбаума, которая называлась «Вокруг вопроса о „формалистах“», где интересующий нас термин уже был дан в кавычках. Так же употребляли оба термина и все другие деятели ОПОЯЗа[36]. Таким способом была сделана попытка не только снять важнейшую для филологии проблему разграничения формального и формалистического, но и создать впечатление, что подобная проблема не может существовать вовсе.
Ситуация почти полностью повторилась через 40 лет, но на этот раз она более явно и более открыто создавалась не столько литературоведами, сколько прежде всего некоторыми советскими лингвистами. Так, в частности, в коллективном сборнике «Основные направления структурализма» (М., «Наука», 1964) термины формалисты и формалистический употребляются отдельными авторами либо в кавычках (с. 118), либо совсем снимается противопоставление формального и формалистического, причем явно формалистическая теория Л. Ельмслева называется «строгой и стройной формально-лингвистической теорией» (с. 166). То, что предлагали некоторые литературоведы в 20-е годы, в 60-е годы стали развивать лингвисты, которым предельно формализованный язык кажется удобным для «точного исследования».
На мой взгляд, возникло бесперспективное противопоставление категории формы и категории значения в науке о языке. Подобное противопоставление мотивируется обычно тем, что форма доступна точному изучению, тогда как значение такому изучению будто бы никогда не поддается. Часто стали утверждать:
«Цель лингвистики как науки заключается в том, чтобы разработать строгую и непротиворечивую методику анализа, опираясь на форму выражения, а не его значение»[37].
Здесь совершенно прямо форма (она подлежит научному изучению) противопоставляется значению (оно не подлежит научному изучению), причем само противопоставление ведется под флагом защиты точности, трактуемой как категория универсальная для всех дисциплин.
Было бы ошибочно видеть в отмеченных расхождениях лишь терминологическую небрежность. Проблема гораздо сложнее. Попробуем спроецировать эти расхождения в область лексикологии и семасиологии. Если слово (основная единица названных дисциплин) – это только форма, какая-то единица, звуковым и морфологическим способом оформленная, но не имеющая никакого значения, тогда – я умышленно обостряю проблему – ближе к истине был гоголевский Петрушка. Ему, хотя и нравилось «не то, о чем он читал», а больше «процесс самого чтения», но все же он понимал, «что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». Как видим, Петрушка все же добирался до значения слова (все же что-то значит).
Хотя подобное сравнение шутка, но шутка, обнажающая существо разногласий между сторонниками «чистой формы» и сторонниками единства формы и значения в филологии. Приведу самые простые доказательства, причем попытаюсь показать, что и для теории языка, и для теории литературы эта проблема приобретает первостепенную важность, хотя теория языка оперирует иным понятием формы и иным понятием значения, чем теория литературы. Оба раздела филологии объединяет, однако, само понятие взаимодействия формы и значения.
В известном манифесте футуристов «Пощечина общественному вкусу» (1913 г.), в частности, подчеркивалось:
«Долой слово-средство, да здравствует Самовитое, Самоценное Слово»[38].
В свете такого тезиса сочетание звуков «дыр, бул, шил…» некоторым тогда представлялось прекрасной русской поэзией[39]. Как видим, подобное заключение перестанет быть нелепым, если согласиться с тезисом лингвистов-формалистов, согласно которому филолога должна интересовать лишь одна форма выражения. Этой концепции противостоит действительно полярная концепция, которая уже в 1935 г. была, в частности, прекрасно сформулирована М.М. Бахтиным:
«Изучать слово в нем самом, игнорируя его направленность вне себя, – так же бессмысленно, как изучать психологическое переживание вне той реальности, на которую оно направлено и которою оно определяется»[40].
Я глубоко убежден, что данное положение, относимое его автором к теории художественной речи, весьма важно и для теории общенародного языка, которая разрабатывается лингвистами.
Как видим, строгое разграничение формального и формалистического – это не терминологический спор «по пустякам», а спор но самым принципиальным вопросам теории языка и теории литературы. Если же учесть, что проблема постоянного и глубокого взаимодействия формы и значения относится ко всем жанрам художественной литературы и ко всем областям языка (в первую очередь к лексике, к словообразованию, к синтаксису, к стилистике), то станет ясным огромный удельный вес этой проблемы в филологии. Хочется еще раз подчеркнуть, что специфика взаимодействия формы и значения сохраняет всю свою силу в каждой сфере филологии[41].
Что же способствовало возрождению формализма в советском языкознании 50 – 70-х годов? После лингвистической дискуссии 1950 г. у многих ученых сложилось убеждение, что отдельные вульгарно-социологические интерпретации языковых фактов у акад. Н.Я. Марра будто бы должны привести ученых (дабы они не повторяли ошибок Марра) к полной изоляции языка от его социальных функций в обществе. Казалось удобным изолировать язык от органически свойственных ему общественных функций. Так возникла широко распространенная теория, согласно которой лишь формы языка могут изучаться «точными методами». Все же остальное стали «выносить» за пределы науки о языке. При этом были подвергнуты забвению большие достижения именно советских лингвистов 30 – 40-х годов в области исследования социальных функций языка, в развитии теории национальных языков, в изучении литературных языков и во многих других областях лингвистики. Все это наложило глубокий отпечаток на разыскания многих советских ученых 50 – 70-х годов. Стала оформляться теория, согласно которой лишь формы языка должны интересовать ученого: лишь они могут научно изучаться «точными методами».
Теперь часто рассуждают так: для кого термин формалистический существует как уничижительный термин, тот, дескать, не понимает, что сам язык образует структуру (систему). Между тем первое отнюдь не обусловливает второго. Структурный (системный) характер языка и его отдельных уровней – это уже аксиома лингвистики XX в. Но структура языка опирается не на пустые формы, а на формы, функционально осмысленные и обусловленные. Следовательно, различие между
