напряжения.
Я ехала по жаркому, пыльному Проспекту, сидя на раскаленной, липкой коже «Жигулей», натягивая свое короткое выпускное платье на колени. Отдала железный рубль и вышла из машины. У теток-торговок купила букет ромашек и какими-то не своими, будто вырезанными из школьною ластика ногами, зашагала к зловещему зданию с вывеской:
«ОНКОЛОГИЯ»
Под коленками вдруг похолодело. Чем ближе, тем все страшнее. Это здание наводит ужас и давит на сознание. Кажется, что люди, которые пропадают за его воротами, больше никогда не выйдут оттуда.
Я поднялась на второй этаж. В дверях этого страшного покоя меня встретила женщина в белом халате. Она только что в полный голос шутила с парнем и при этом отчаянно хохотала, обнажая свои большие, золотые зубы. Она преградила мне дорогу…
Этим страшным летом наша бабушка умерла… И я, Эльмира Бикбова, не поступила в театральный… Теперь занимаюсь танцами в «Дизайне», работаю на почте сортировщицей и еще занимаюсь с малышами в танцевальной группе начинающих… И… Но об этом пока молчу… Об этом после.»
— Эльмирочка, ты куда? — выглянула из кухни мама.
— На свидание. Что, не расслышала? Или не веришь мне? Теперь это уже ни для кого не секрет, даже для тебя.
Эля сделала рожицу, по-старушечьи поджав губы и, исподлобья, устремив на маму глаза.
— Кто же он, позвольте поинтересоваться?
— Кто? Ну, допустим, Юра… Юра Шевчук. Ой, вот больше ничего не скажу. И что он старше меня — не скажу! И что он замечательный, слышишь? ЗА-МЕ-ЧА-ТЕЛЬ-НЫЙ! Ни за что не скажу!
Она подлетела к матери я обняла ее так крепко, что у той перехватило дыхание.
— Ой, пусти, — взмолилась она, — и сильная-то какая! Пусти! Что бабушка бы сказала? Она бы дала мне нагоняй за то, что я тебя упустила совсем!
— А вот и нет! Бабушка бы сказала: «Эля, ты умница, каких еще свет не видывал. И уже такая большая, совсем взрослая!»
Эльмира отпустила мать и подпрыгнула, чтобы достать рукой потолок.
— Не достанешь. Слава Богу! Потолки у нас высокие, а то бы вы с Таней умудрились и их разрисовать, как стены в твоей комнате.
— А что, красиво же стало? Как-то необычно, не как у всех. А насчет потолка…
Так я его достану когда-нибудь. Вот Он возьмет меня на руки и поднимет высоко…
И я достану этот паршивый потолок рукой!
Лилия Федоровна осторожно подошла к окну. Напротив их дома расхаживал туда-сюда очкастый молодой человек в усах. Она вздохнула и вдруг услышала, вернее почувствовала, как в ее сердце вошла такая серенькая, неприметная, но очень уверенная в себе особа. И сразу по-хозяйски там расположилась. Эта особа именно вот так входит в сердце каждой матери. Имя этой особы — тревога.
«Где-то сейчас Юра? Идет ли там сейчас дождь?»
А здесь, в Уфе взмокшие перекрестки и дождь, холодный, бесконечный… Тот сказочный Элин кот засмотрелся желтыми глазами-фонарями в эту осень, утопив свой роскошный с кленовыми листьями хвост в луже…
В черном окне витрины двоится отражение. Эльмира приложила лоб к холодному стеклу. Фонари чертят лунные дорожки по мокрым тротуарам, и бегут равнодушные ко всему в этом мире, торопливые машины… Кардиограмма ночных фонарей… «Странная фраза. Она мне нравится. Надо ее подать Юре, вдруг да ему понравится? Кто знает?»
— Эльмирк, чего это ты такая хмурая? Случилось чего-нибудь? Или милый изменил и не пишет? — прошелестели пробегающие мимо с репетиции, девушки.
— Хмурая? Да что вы! Совсем даже наоборот! Мне очень весело! Смотрите, какие дробушки у меня получаются!
И стук-стук по луже длинными ногами, и брызги — фонтаном вокруг. — Ой, Элька! Сумасшедшая! — запрыгали девушки в сторону. — Неужели не видно, как разрывается мое сердце?
Ее мокрое лицо с прилипшими прядями волос стало маленьким и некрасивым… А дождь льет и льет, заполняя собой весь мир…
«…Сцена. Она сейчас обнажена, как подросток. Я сижу на репетиции в зрительном зале. На сцене дети — мои воспитанники. Почему-то чувствую свою вину перед ними. Атрофировалось ощущение сцены — стыдно. Хочу в Москву! В ноябре буду в Москве. Наконец-то Москва. Что-то рвется изнутри, прет с неимоверной силой, разрывая все на части! Что-то новое, пока еще бесформенное, обтекаемое и непонятное…
Оно никак не может появиться на свет. Чтобы обрести ясность, нужен воздух Москвы, нужны ее улицы, люди на этих улицах, вечно спешащие куда-то, и которым нет до тебя никакого дела. Там никто не остановит на тебе пристального взгляда с немым вопросом, — «Чего ты ждешь?»
А из Москвы на пару дней в Ленинград…
«Я часто не верю, что будет зима»… А она уже здесь, вот тут, в Уфе. Куда от нее убежать? Кожа покрылась мурашками, нечем укрыться. Страшно. Надо в Москву. Там тепло, отогреют! «В Москву!» — шепчет чей-то голос внутри. «В Москву!»…
Позавчера с Танькой встречали новый 54-ый год! Почему именно 54-ый? Что это за дата? 1954-ый, нас еще не было на свете. ОНИ учились, или начинали учиться. Кто-то уже делал настоящее дело. И почему все-таки 54-ый? Не знаю. Так показалось на чердаке зеленого большого дома с винтовой лестнице…
Плюшевые протертые коврики на перилах, старый облезлый черный велосипед, как вздыбленный конь в параличе. Зеленая «Победа» во дворе, и около нее женщина в порыжелой чернобурке. Щелчки замков, звуки радио, крики детей… Наш старый, наш мудрый, все знающий тополь был тоже молодым и бодрым…
Нас отрезвил гранитный парапет перед этим домом. Вот он, неестественный яркий свет сегодняшнего дня. Камуфляжные березы и осины, мерзкий, грязный слоями синтетический снег. Переход к обкому, через который никто не ходит, и от этого он раздражает
