что такого просто-напросто не может быть, мы же не в какой-то сказке живем. Прям с утреца встаю, иду завтракать и дожидаюсь мамы – она уже точно поставит все на свои места. Какие, господи, черты?! Не может такого быть. А если и может то… тогда и к черту такую жизнь. Пусть это реальность будет принадлежать им, а другие я возьму себе – ну раз существуют черты, так почему же не могут и другие параллельные измеренный? Ладно, кажется я еду кукухой…»
III
Флидерин лежал на своей кровати у себя в комнате, погруженную в полную темноту. Сквозь полупрозрачную занавеску еле проходил слабый сиреневый луч, освещающий небольшой квадрат на полу. Он взирал на этот светлый квадрат усталыми, безразличными глазами, лежа на боку и подставив под подушку руки. Бессонница преследовала его уже долгое время после последнего удивительного происшествия. Мать Труского объяснила ребятам, что такого не бывает в жизни и они должны перестать себя накручивать такими глупостями как маленькие дети. Эти слова смогли успокоить Труского, но не Флидерина. После того, как он и отец вернулись к себе домой, дядя Гена не давал покоя сыну и часто тревожил его по всем мелочам, что впоследствии вошло в привычку для обоих. Отец с каждым днем терял свое настоящее лицо и перенимал модели поведения, мышления совершенно разных людей, среди которых могли и быть персонажи художественных произведений, также знаменитые личности и т.д. К сожалению, в этом процессе увяз и Флидерин, правда на нем эти изменения сказывались в меньшей степени и к тому же принимали по большей части исключительно временный характер – свое настоящее нутро не было подвергнуто внешним влияниям. Однако эти временные переживания странных, непонятных эмоций в целом негативно сказывались на его организм, который и так был сильно пошатнут: спустя две недели после инцидента с чертами, у Флидерина диагностировали мигрень. День этот он запомнил на всю жизнь.
Придя после школы домой, он, будучи на редкость в прекрасном настроении сразу пошел на кухню и увидел отца, стоящего за плитой – ему в голову взбрела идея восстановить старый рецепт фирменного бабушкиного салата, который она ему часто готовила в детстве. У Флидерина не было никаких оснований верить в правдивость этой версии, но ему не хотелось на этом зацикливаться и он с удовольствием, облизывая сухие губы, встал рядом с отцом и смотрел на скворчащую на масле колбасу, одна сторона которой была уже почерневшей.
– Ничего, в салате ты сильно не почувствуешь этого горелого вкуса, поверь мне. – заранее оправдывал себя дядя Гена, ожидая возможного колкого замечания от сына, который на самом деле не собирался ничего об этом говорить.
Когда блюдо было готово и они сели на скрипучие, шатающиеся стулья перед столом, накрытым все той же липкой клеенкой, отец с гордостью подал глубокую тарелку с холмом салата, верхушка которого была полностью покрыта жирным, белым как снег майонезом и присыпана мелко нарезанным укропом. Салат на вкус был ужасен и для любого здравомыслящего человека это не могло быть удивлением, кроме, пожалуй, дядя Гены. Блюдо представляло из себя просто кашицу с мелко нарубленными самыми разными ингредиентами, среди которых больше всего выделялись: жареная (скорее пережаренная) колбаса, горох, киви, лимон, крабовые палочки, а также огромное количество сырых тыквенных семечек, чем он надеялся прикольно похрустеть. Флидерин не мог застать всего процесса готовки, поэтому только после пробы познал гастрономический восторг и пошел блевать в унитаз, пока отец сидел с довольным видом и смаковал свое творение, которому он дал такую итоговую оценку: „Безусловно я не претендую на звезду Мишлен да и не за чем она мне, но этим салатом я доволен. Получилось даже лучше чем у покойной бабушки, да простит меня Господи, царство ей небесное. А этому плебсу не понять, что уж тут поделать…“. Флидерин не стал долго разглагольствовать насчет всех недостатков этого „произведения искусства“ и ограничился простым, человеческим „фууу“, которое не понимал отец, но со спесивостью принимал. Оказалось, что такую реакцию Флидерина вызвал не только салат. Дальше ему стало хуже, он перестал осязать мир и видение от первого взгляда начало туманится. Именно в ту секунду его охватил ужас и со страшными криками: „Пара, я ослеп, папа!“ дядя Гена прибежал и увез в скорую, остановив на дороге проезжающую машину.
Теперь Флидерин лежал у себя в комнате, смотрел на сиреневый свет и в деталях, насколько это было возможно, восстанавливал тот страшный день. Ужасные, глупые, веселые, нелепые, остроумные мысли смещали друг друга и Флидерин потерял контроль над этим хаотичным потоком, что его тело обратило в дрожь, он начал невероятно потеть. Жар полностью его охватил, он отбросил одеяло на пол и с дрожащими ногами сел на этот квадрат, подставив свое лицо с закрытыми глазами под этот свет. Удивительно, эта интимная процессия и вправду помогла ему временно очистить и продезинфицировать всю голову. Спустя минут десять он спокойно встал, оделся в уличную одежду и на цыпочках, надеясь не разбудить спящего отца, открыл громоздкую дверь, из которой вышел громкий свист ветра и Флидерин постарался незамедлительно закрыть ее за собой. Ветер вместе с влажными кристалликами снежинок обдувал его лицо, постепенно синевшее и приобретающее схожие краски как и замерзшее озеро, которое привлекло его внимание. Он любил покататься на старых, потрепанных коньках по толстому слою льда, но сейчас он был достаточно тонок и хлипок, так что рисковать он явно не стал, правда от размеренной прогулки из одного конца озера в другой он не отказался. На это у него ушло 20 минут. Уже в середине пути он начал ощущать колкие боли в районе живота, что поначалу он связал с проблемами желудка, но впоследствии, знакомясь все ближе с этой непонятной, вроде не очень сильной болью, он не узнал в ней ничего знакомого. Это были не совсем новые, но чуть отличные от предыдущих разов ощущения. Его это заинтересовало и оставшуюся половину пути он прошел, размышляя об этих чувствах, исследуя эту почти неузнаваемую, легкую боль, которая по каким-то чудесным обстоятельствам начала переходить в желанную нужду.
«Что со мной?! Я не понимаю, что сейчас происходит. Мне кажется, что я должен лежать сейчас на льду, кривляться от боли, съежившись как жалкая собака в клубок, но мне наоборот как будто бы хорошо от этой боли. Походу, скоро я стану мазохистом, ну ничего…»
Он безразлично уже направлялся обратно домой, держа равновесие и иногда проскальзывая то одной, то
