промелькнуло хоть что-то тёплое. Правда, и легче от этого не стало. Анна ужасно боялась – его взгляда. Или того, что он коснётся её. А ещё – воспоминаний. Но, снова кивнув и почувствовав, что на глаза наворачиваются слёзы, она всё-таки опустила платье ещё ниже, обнажая ягодицы.
– Юлиан был среди тех, кто ходил к тебе?
Анна вздрогнула, резко обернулась. Тут же, спохватившись, прикрыла рукой грудь и повернулась обратно к стене. Тихо выдавила:
– Да.
– А это – он сделал, или кто-то другой?
– Он, – отозвалась она и, не удержавшись, всхлипнула. – Вы накажете его?
– Нет, не могу, – голос монаха был всё таким же спокойным. – За это – не наказывают. Он даже не пастор, лишь послушник. Всё, чего можно добиться – осуждения. Но ты ведь хочешь не этого?
– Я… Я хочу – справедливости, – кажется, она и сама осознала это только сейчас. И теперь – цедила слова сквозь сжатые зубы, сама поразившись собственной злости. Холодной, бешеной. – Я хочу, чтобы он за всё получил по заслугам.
– Я служитель Третьей Ипостаси, Анна. Я точно знаю, что возмездие находит любого – рано или поздно. Ни в этой жизни, так в вечной. Можешь надеть платье.
И брат Мартин ушёл. Наверное, сейчас он бродит где-то по тёмным улицам, выискивает колдуна. А может быть – даже уже сражается с ним. Или – медленно истекает кровью, лёжа на мостовой, проиграв свой бой со злом…
Думать об этом не хотелось. Пусть Анна, по сути, не знала Третьего, пусть побаивалась – но рядом с ним было спокойно. Так спокойно, как не было давным давно.
Пастор Александр тоже зашёл к ней: чтобы вылечить раны. Хорошо, что для этого раздеваться не пришлось. Анна, по приказу Третьего, вообще в одеяло завернулась, спрятав спину и плечи.
Пастор приложил ей ко лбу Трипутье и тихо зашептал молитву. Когда знак Триединого засветился у старика в руках мягким золотистым светом, Анна даже испугалась, зажмурила глаза. Никогда раньше её не исцеляли божественным чудом. По спине и плечам, прямо по оставленным ремнём полосам, пробежало нежное тепло…
Закончив, пастор спросил:
– Кто же это с тобой сделал, дитя?
Мгновение Анна сомневалась – а потом выложила ему всё. Ну, почти всё – про Юлиана всё-таки не рассказала, хоть и очень хотела. Просто – пожалела старика, который оказался к ней неожиданно добр.
Пастор выслушал молча, только хмурясь и время от времени качая головой. Анна ждала, что в конце истории хотя-бы он её пожалеет, поймёт, через что ей пришлось пройти. Что она увидит в его глазах грусть и сочувствие, а не ледяное равнодушие, как у Третьего.
Но – пастор поступил совсем не так, как она ожидала.
– Сборище мерзких грязный грешников! – прошипел он зло. – Я уже столько лет борюсь с ними, и всё без толку. Где это видано – бордель в одном повороте от церкви? От Дома Триединого?!
Глядя на дикий блеск в глазах пастора, Анна, сама того не желая, отодвинулась от него. А старик даже не заметил этого – он смотрел сквозь неё и ничего не видел, словно был не здесь.
Пастор даже и не с ней разговаривал – просто изливал из себя накопившуюся желчь:
– Как же в Тирине не хватает собственного Третьего, дитя! Чтобы выволочь из дома разврата эту старую суккубу Леди и каждую её блудницу – и посечь на площади. Вместе с советниками, что перед церковными ступенями каждый год устраивают ярмарку! Вместе с владельцами трактиров, со стражниками! Этот город набит грешниками, дитя! Хмель, разврат, азартные игры... Мои братья, служители Первого Лика, стали слишком добры и милосердны к людским слабостям, к порокам. Разве может пастух так относиться к собственному стаду? Даже Юлиан, мой сын... Эх!
Старик разочарованно махнул рукой.
– Мне кажется, вы слишком строги к людям, пастор Александр, – тихо ответила Анна.
Пастор только хмыкнул:
– Будь по-моему, и с тобой бы не случилось того, что случилось. Но – это в тебе говорит любовь. Не зря же брат Мартин решил, что ты должна стать возлюбленной сестрой. Третьи в таких вещах не ошибаются, уж поверь. Тебе не понять меня, Первого, ведь нет в тебе силы вести и наставлять. И не понять тебе Третьего, что вершит правосудие, блюстит справедливость. Твой удел – любовь. Ты ещё сама не поняла, но она говорит сейчас твоими устами.
Анна лишь дёрнула плечами, не зная, что ответить. Несмело сказала:
– Люди просто живут. Как могут, как умеют. Вы правы, но только…
– Никаких «только», дитя, – он покачал головой. – Люди сами жить не могут и не умеют. Им нужна указующая рука – крепкая, суровая. Иначе – люди будут ломаться, как детские куколки. Жёны предадутся блуду, дети обернутся против отцов…
Пастор решительно поднялся с кровати, на краю которой сидел.
– Ты поймёшь – с возрастом. А я не буду дальше утомлять тебя стариковскими разговорами, – он шагнул к двери, уже выходя, оглянулся. – Доброй ночи, Анна.
– Доброй ночи...
Анна вздохнула. Очень хотелось уснуть, спрятаться от навязчивых тревожных мыслей. От ужаса последних дней.
Правда в том, что здесь, в маленькой комнате на освящённой церковной земле, уже и не хотелось верить в этот ужас. Что родители – умирают. Что соседям по общине – плевать на тебя, они могут просто откупиться тобой от долгов. И в то, что у тебя силой могут забрать невинность – тоже не хотелось верить. Как и в то, что потом будут пользовать по два-три раза за ночь.
И в колдуна, убивающего детей, тоже не верилось совсем.
Анна ведь даже не здешняя, не горожанка. Никого не знает тут. И погибших детей – тоже.
Мама ей рассказывала разные сказки. Которые кончаются плохо – тоже. «Волк как прыгнул! Зубами – клац! И съел зайчика!» Зайчика было жалко до слёз. А мама успокаивала и говорила: «Ну ты же хорошая девочка, ты не будешь убегать из дома, как зайчик?» Анна ревела и обещала: не будет. Только когда подросла, поняла, что сказки – это выдумка, чтобы легче было учить малышей. А услышав первые притчи о Триликом, узнала, что в историях бывает «мораль».
Детей тоже жалко до слёз. Только – их смерть не выдумка. И даже морали у истории нет. Они, наверное, тоже были хорошими, и из дома
