как он организован здесь. Не до состояния изнеможения. Не при жизни впроголодь.
***
Мах попал сюда по доброй воле. Пять лет — ровно столько он пробыл в подземных шахтах.
Когда-то он был счастлив. Когда-то он не был одинок. У него были любимая жена и сын с дочерью. Крестьянская семья. Дочь — первая красавица на деревне. И приглянулась она какому-то местному не очень крупному аристократишке. Старому, мерзкому и злобному, как водится обыкновенно в таких историях. Мах, конечно, за дочь встал горой. И ту зарезали, изнасиловав перед тем всем взводом солдат, которыми располагал аристократ. Потом пришел черед жены. Сына не тронули — крепкий был пацан, сгодился бы в шахтах. Но Мах взмолился о пощаде, падая в ноги чудовищам, растерзавшим его семью, и чудовища согласились. Впрочем, кто их знает, может, солгали? Но у Маха выбора не было: либо он в шахтах — а сын, может быть, будет жить, работая прислугой при дворе какого-нибудь капризного аристократа — либо сын в шахтах и скорая смерть от тяжкой жизни и непосильного труда.
Я удивился, как старик столько выжил здесь. Вместо сердца кремень у него — это точно. М-да, я, конечно, недолюбливал свой прежний мир за множество его недостатков, но такую жесть у нас все же давно вывели. А здесь процветает первобытная жестокость, не имеющая ни смысла, ни цели.
***
— Ты как, дружище? — спросил я у того мальчугана, за которого заступился когда-то в далеком прошлом — мне казалось, я в этой долбанной пещере заточен уже по меньшей мере сотни лет.
Мы сидели, прислоняясь к стене в жилом зале. Отбой уже провозгласили, так что все отдыхали, то есть валялись на своих соломенных лежанках, изнемогая от хронической усталости.
— Жив еще, — отшутился малец.
— Где твои предки?
— Батя спился давно, мать… не знаю.
— Откуда у раба доступ к хмельной влаге?
— Мы не были рабами. Обыкновенная крестьянская семья. Никого не трогали, и жили нормально. Да вот батя только… как ты сказал? Хмельная влага? Из-за нее и кончил он плохо. А мать… не потянула хозяйство одна. Я ведь у нее тоже один остался, больше не на кого опереться. Но мы не справились. И мать пошла… к одному заезжему наемнику. Ночью. — В полумраке было сложно разглядеть, но все я все же заметил, как нахмурился и сжал кулаки пацан. — После того, как… он захотел отправить ее к своим — к другим наемникам, она отказалась, и он ее… задушил.
Мое сердце сжалось от жалости.
— Мне жаль, дружище, — тихо сказал я.
— А меня отправили сюда.
— Я думал, детей сюда не посылают.
— Мне уже двенадцать стукнуло тогда. Мужчиной считаюсь.
Я сдержал улыбку, которая так и просилась на лицо после последних слов «мужчины».
— А сейчас тебе сколько?
— Четырнадцать скоро будет.
— Да ладно? — удивился я.
Неужели этому мелкому действительно почти четырнадцать? Видать, от голода и истощения такой хилый. Жалость еще крепче стиснула мое сердце.
***
Оскал превзошел мои ожидания. Я знал, что он — гондон. Но он оказался еще большим дерьмом, чем я полагал.
Была очередная тяжелая, душная ночь. Воздух от дыхания полторы сотни спящих людей был здесь не самым свежим.
Проснулся я от шума.
— Пожалуйста, не надо… — она буквально взмолилась. Не знаю, кто — она. Одна из рабынь.
— Закрой пасть, а то вырежу язык! — Голос Оскала, который я не перепутал бы ни с чьим.
Я приподнялся. Надсмотрщик придавил к земле одну из женщин. Порванные лохмотья валялись в стороне. Грязные волосы облепили лицо. Одной рукой Оскал схватил ее за подбородок, второй опирался об пол, на котором что-то блестело. Нож! Это говно насилует бабу с ножом в руке!
— Эй, слезь с нее, — крикнул я.
Первый окрик не подействовал. Второй тоже. Тогда я встал и подошел к ним.
— Не надо… — прошептала женщина, глядя на меня с залитым слезами лицом.
Наконец Оскал соизволил встать и поднять штаны.
— Червь, ты забыл свое место.
— Или ты? — спросил я. — Ты ведь из этих… крутых рабов, что поднялись наверх — что, в борделе бабу купить не можешь?
Наверное, зря я все это затеял. По крайней мере, синяки по всему телу так и кричат мне об этом. Синяки — ерунда. Куда больше меня волновала боль в ребрах: неужто перелом? Только этого не хватало.
Что меня больше всего поразило тогда — реакция других рабов (насколько я мог ее видеть залитыми кровью глазами). Ее попросту не было. Шум, конечно, перебудил всех. Но вместо того, чтоб накинуться толпой на своего мучителя, эта толпа просто глазела, как амбал мутузит меня, а затем насилует рабыню. Тогда во мне вспыхнула мысль, что прав был кто-то там из литературных классиков (или философов?): порой толпа — это уже не люди, а просто забитый и вусмерть зашуганный скот.
***
Лазейка появилась, когда однажды ночью я сидел в «туалете». Правда, совсем не та лазейка, на которую я рассчитывал.
В пещеру кто-то вошел. Я едва не свалился в реку от неожиданности. Ночь все-таки, все спят, а я тут наслаждался уединением.
Подняв штаны, я пригляделся к мужику. А, это тот новенький, которого внепланово к нам послали. Чего-то хмурится, нервно подрагивающей рукой без конца проводит по лицу.
— Эй… друг, ты в порядке? — обратился я к нему.
Нас разделяло не более десятка шагов, но раб, кажется, только сейчас обратил на меня внимание.
— Что? Ах… да, в порядке.
Но он явно врал. Нервная дрожь его рук бросалась в глаза, в глазах было что-то… паника? Страх?
Мой товарищ по рабству уселся у стены и обхватил голову руками.
— Посижу с тобой? — полуутвердительно, полувопросительно сказал я и опустился рядом с мужиком. — Слушай… бывает, поделишься печалью с кем-то и легчает на душе. Это я так… к слову…
— Да… да, печаль… — сказал он, будто в полусне.
Я терпеливо ждал. Наконец, он заговорил спустя несколько минут.
— Как думаешь… — Опять долгое молчание.
— Да? — поторопил я его.
— Как ты думаешь… если выбирать надо между семьей и… людскими жизнями — чужими жизнями… как стоит поступить?
— О, философский вопрос! Семья, конечно, всего дороже для каждого из нас… но дело в том, что так думает каждый. И если обменивать свою семью на чужие жизни… что скажут об этом семьи тех, кто погибнет?
— Хм… — Он нахмурился, закачал головой и снова обхватил ее руками.
Прошло еще несколько минут.
— Я не могу, — наконец промычал, уткнувшись лицом в колени, которые нервно сжал руками.
— О
