Цветы. И ещё цветы. Я не мог слышать ничего, кроме ритмичных щелчков через дорогу. Пресса. Я потянулся к отцовской руке, ища утешения, а потом выругал себя, потому что за этим последовал взрыв щелчков.
Я дал им именно то, что они хотели. Эмоции. Драму. Боль.
Вспышки. Вспышки. Вспышки.
5
Через несколько часов папа уехал в Париж. В сопровождении маминых сестёр, тети Сары и тети Джейн. Кто-то сказал, что им нужно больше узнать об аварии. И им нужно было организовать возвращение трупа мамы.
Труп. Люди продолжали использовать это слово. Это был удар в горло и кровавая ложь, потому что мама не умерла.
Это было моё внезапное озарение. От нечего делать, кроме как бродить по замку и разговаривать с самим собой, зародилось подозрение, которое затем превратилось в твёрдое убеждение. Всё это было уловкой. И на этот раз дело было не в окружающих меня людях или прессе, а в маме. Её жизнь была несчастной, её травили, притесняли, ей лгали, её обманывали.
Поэтому она инсценировала аварию, чтобы сбежать.
От этого осознания у меня перехватило дыхание, я вздохнул с облегчением.
Конечно! Это все уловка, так что она может начать с чистого листа! В этот самый момент она, несомненно, снимает квартиру в Париже или расставляет свежие цветы в своей тайно купленной бревенчатой хижине где-то высоко в швейцарских Альпах. Скоро, скоро она пошлёт за мной и Вилли. Всё так очевидно! Почему я не видел этого раньше? Мама не погибла! Она прячется!
Мне стало намного лучше.
Потом закралось сомнение.
Подожди-ка! Мама никогда бы так с нами не поступила. Эта невыразимая боль, она никогда бы не допустила этого, не говоря уже о том, чтобы причинить её.
Затем вернулся к облегчению: У неё не было выбора. Это была её единственная надежда на свободу.
Потом снова сомнения: Мама не стала бы прятаться, слишком уж она боец.
Затем облегчение: Это её способ борьбы. Она вернётся. Она должна. У меня через две недели день рождения.
Но первыми вернулись папа и мои тётушки. Об их возвращении сообщили все телеканалы. Весь мир наблюдал, как они ступили на взлётно-посадочную полосу базы ВВС Нортхолт. Один канал даже добавил к приезду музыку: кто-то заунывно поёт псалом. Нас с Вилли не пускали к телевизору, но, кажется, мы это слышали.
Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Мы все остались в замке. Это было похоже на нахождение в склепе, где все носят брюки и придерживаются обычного распорядка и расписания. Если кто о чём и говорил, я их не слышал. Единственный голос, который я слышал, был тот, что бубнил в моей голове, споря сам с собой.
Её больше нет.
Нет, она прячется.
Она мертва.
Нет, она притворяется мёртвой.
Потом, однажды утром, пришло время. Вернуться в Лондон. Я ничего не помню о поездке. Мы ехали? Мы летели королевским рейсом? Я помню воссоединение с папой и тётями, а также решающую встречу с тетей Сарой, хотя она окутана туманом и может быть я помню её смутно. Временами память возвращает меня прямо туда, в те ужасные первые дни сентября. Но иной раз память отбрасывает меня вперёд на много лет спустя.
Когда бы оно ни произошло, это было так:
Уильям? Гарри? У тети Сары есть кое-что для вас, мальчики.
Она делала шаг вперёд, держа в руках две крошечные голубые коробочки. Что это?
Открой.
Я снял верхнюю часть своей синей коробки. Внутри был… мотылек? Нет.
Усы?
Нет.
Что…?
Это её волосы, Гарри.
Тётя Сара объяснила, что, находясь в Париже, она состригла две пряди с маминой головы.
Так оно и было. Доказательство. Её действительно больше нет.
Но тут же пришло обнадёживающее сомнение, спасительная неуверенность: Нет, это могут быть чьи угодно волосы. Мама с неповрежденными красивыми светлыми волосами была где-то там.
Я бы знал, если бы всё было по-другому. Тело бы знало. Сердце знало бы. И никто ничего подобного не знает.
Оба были так же полны любви к ней, как и прежде.
6
Мы с Вилли прогуливались мимо людей возле Кенсингтонского дворца, улыбаясь и пожимая руки. Как будто мы баллотировались на выборах. Сотни и сотни рук постоянно тыкали нам в лицо, часто с влажными пальцами.
От чего? Я поинтересовался.
Слёзы, как я понял.
Мне не нравились ощущения этих рук. Более того, мне не нравилось, как я себя из-за них чувствовал. Виноватым. Почему все эти люди плачут, а я нет?
Мне хотелось плакать, и я пытался, потому что мамина жизнь была такой печальной, что ей хотелось исчезнуть, чтобы выдумать эту грандиозную шараду. Но я не мог выжать из себя ни капли. Может быть, я слишком хорошо усвоил, слишком глубоко запомнил дух семьи, что плакать нельзя — никогда.
Я помню холмы цветов вокруг нас. Помню, я чувствовал невыразимую печаль и, тем не менее, был неизменно вежлив. Помню, старушки говорили: О, какой вежливый, бедный мальчик! Помню, как снова и снова бормотал "спасибо", спасибо, что пришли, спасибо, что сказали это, спасибо, что ночевали здесь несколько дней. Я помню, как утешал нескольких людей, которые были растеряны, подавлены, как будто знали маму, но при этом думал: Вы же её совсем не знали. Вы ведёте себя так, как будто знали… но вы не знали её.
То есть… вы её не знаете. В настоящем времени.
Показав себя толпе, мы вошли в Кенсингтонский дворец.
Мы вошли через две большие чёрные двери в мамину квартиру, прошли по длинному коридору и оказались в комнате слева. Там стоял большой гроб. Тёмно-коричневый, из английского дуба. Я помню или мне кажется, что он был задрапирован… британским флагом?
Этот флаг меня загипнотизировал. Может, из-за моих мальчишеских военных игр. Может быть, из-за моего преждевременного патриотизма. Или, может быть, потому что я уже несколько дней слышу споры о флаге, флаге, флаге. Это было всё, о чем можно было говорить. Люди были возмущены тем, что над Букингемским дворцом не был приспущен флаг. Им было всё равно, что королевский штандарт никогда не приспускался, несмотря ни на что, что он развивался, когда бабуля была дома, и спускался, когда её не было — точка. Им лишь хотелось увидеть какое-то официальное зрелище траура, и их бесило его отсутствие. То есть их довели до бешенства британские газеты, пытавшиеся отвлечь внимание от их роли в исчезновении мамочки.
