передвигаться с места на место только вооруженными группами, только днем и только по дорогам.
Он научил партизан проходить на широких лыжах с длинным шестом непроходимые топи; научил сигнализировать волчьим подвывом, глухариным щелканьем и тетеревиным чуфыканьем; научил неслышно переходить от дерева к дереву и, когда необходимо, заставлять себя бросаться с гранатами под танк.
— Ну-с, присвоили мне офицерский чин и наградили, как видишь, — указал он пальцем на звезду и колодки, — вот этим!
Он помолчал, сильно привлек меня к себе и спросил с тревогой в голосе:
— Ну, а как ты, старина?
— Да вот, так… — неопределенно ответил я.
Он вскинул глаза на портрет Любы в траурном багете и низко опустил голову. В комнате нависла гнетущая тишина.
Он подозвал Джильду, положил ее белую с лимонным крапом красивую голову к себе на колени, задумчиво погладил, перебрал пальцами мягкие уши, затем обнял меня за плечи и проникновенно сказал:
— Мне все понятно! Любы не вернуть! Такой Любы больше ни у тебя, ни у меня не будет! Но у меня есть своя Люба — ее зовут Надя! Поедем ко мне! У нас с Надей есть двое хлопцев — Юрка и Петька, воспитываем их лесом, природой! Поедем! Друг мой, единственный, учитель мой дорогой, поедем! Увидишь, как душа твоя сразу оживет! А как мои-то будут рады! Ведь я им столько рассказывал про тебя, и они так тебя любят! Поедем…
Мне было невероятно тяжело и непередаваемо радостно. Я боялся разомкнуть губы, чтобы не вырвалось рыдание…
Из-за крыши противоположного дома выглянуло ослепительное солнце — комнату наполнили янтарные лучи.
Начиналось утро новой моей жизни.
Сборы были недолгие. К вечеру Герой Советского Союза Ленька-Егерь, Алексей Андреевич Борзов, начальник лесозащитной приволжской зоны, на собственной «Победе» вез меня куда-то к себе за Саратов.
Заднее сидение и все свободное там пространство заполнено чемоданами, корзинами и охотничьим снаряжением. Я сижу рядом с Ленькой. Джильда, положив передние лапы на мои колени, высунув голову в окно, жадно ловит сырым нюхом встречный воздух, и уши ее тряпочками полощутся на ветру.
И вот я снова с Ленькой-Егерем на сеновале. С нами Юрка и Петька — одному десять, другому семь лет. Джильда, зарывшись в сене, урчит и взвизгивает во сне.
В прогале воротимы показывается Надя.
— Не стыдно спать в такую ночь? — спрашивает она и садится на порог.
Голос у нее грудной, глубокий.
Мы слезаем с сена и устраиваемся рядом с ней.
— Как видишь, я не только воевал, но и жену приобретал! — смеется Ленька, привлекая Надю к себе.
— Приобретают вещи в магазинах! — поправляет его Надя.
— А во время войны — Надю! — продолжает он шутить.
Вместе с Ленькой она училась в институте. Из захваченного немцами лесничества она бежала ночью в лес. Утром, измученную до потери сознания, Надю подобрали партизаны.
Положив голову па плечо Леньке, она смотрит в мерцающую россыпь звезд и рассказывает о заложенном ею новом гектаре кленовых саженцев.
— Прекрасно! — подхватывает Ленька. — Пройдут еще два, три года, и защитные полосы превратятся в густолиственные, разнопородные рощи с великолепным условием для гнездования самой разнообразной боровой дичи!
— Ну, теперь вся ночь пройдет в охотничьих мечтаниях! — смеется Надя и, пожелав спокойной ночи, уходит в дом.
А мы еще долго сидим, и Ленька горячо, с искренним увлечением рассказывает о будущих охотах.
— У нас каждому леснику вменено в обязанность заниматься разведением и охраной дичи! Каждый лесозащитник на своем участке занимается выращиванием брусничника и черники, обеспечивая питанием боровую дичь!
Из защитной полосы доносится тихий шелест листьев молодых деревьев.
Мы ложимся на свои места. Тихо. Стрекочут кузнецы. За стеной жует жвачку корова и шумно дышит. Пахнет свежим сеном и парным молоком.
— Ну как? — шепотом спрашивает Ленька.
— Как в Стрелках! — блаженно отвечаю я.
— Завтра Джильда найдет нам дичь! — говорит он.
Я закрываю глаза, представляю мертвую стойку красавицы Джильды, шумный взлет выводка, и чудесные видения, как встарь, незаметно переходят в глубокий сон…
