обочь его следа.
Шагов через пять-десять начинается заячий след, стоптанный Аркашкой.
Голос, то удаляясь, то приближаясь, неумолчно «поет» в лесу.
— На малых кругах пошел! — решаю я и спешу приблизиться к гону.
Вот скидка, петля. Здесь Аркашка скололся. Вернулся, начал разбираться: пошел влево, проверил справа, окружил, снова напал на след, погнал с голосом.
Гон покатился в сторону. Выхожу на круговой след, становлюсь на лаз, перевожу на огонь предохранитель. Голос нарастает, приближается. Мысленно представляю, как, увязая, устало прыгая, шагах в ста впереди собаки спасается беляк. Готовлюсь, до рези в глазах всматриваюсь в искрящийся снег.
В напряженном ожидании не чувствую холода, голые пальцы сжимают ружье.
В густом голосе Аркашки появляются взвизгивающие, слезливые ноты. Добирает. Плотнее устраиваюсь у ствола сосны.
Неожиданный выстрел взрывает тишину и разрежает напряжение. Затем сорочья трескотня и Ленькин зов:
— Гоп, гоп, го-оо-н!
Шумно вздыхаю, передвигаю предохранитель, закидываю за плечо ружье и сразу, до боли в суставах, чувствую, как закоченели руки. Глубоко засовываю их в рукава и не спеша направляюсь к голосу.
Белячок лежит откинув мордочку — чернеет кончик уха на снегу, алой бусинкой замерзла капля крови на губе. Аркашка хрустит заработанными лапками.
Ленька в короткой дубленой тужурке, с ружьем, небрежно повисшем на согнутой руке, с обожженной морозом и ветром кирпично-загорелой кожей сухого лица, ярко очерченного курчавой белизной заиндевевшей шапки-ушанки, был очень хорош.
Таким на всю жизнь и остался он в моей памяти: ладный, крепкий, олицетворение здоровья и молодости.
Проваливаясь по брюхо, Аркашка лезет в чащу мелколесья. Выбираемся на езжалую дорогу. Идем рядом. Ленька рассказывает, как осенью наехали из области охотники и он обложил им волчий выводок.
— Я давно за ним следил, — неторопливо говорит Ленька. — Несколько раз подвывал, точно установил ночевку. В черном яру у них всегда логово. Если бы не приехали городские охотники, я бы один за ними пошел. Либо на лежке днем взял бы, либо у привады скрадку устроил.
Волки были верные, пересчитанные. Ленька предложил обложить овраг и на выходе его стать номерам…
— После оклада старший ихний, пожилой, солидный товарищ предложил мне поступить окладчиком в Областное охотничье общество, да я, не посоветовавшись с тобой, не дал определенного ответа. Как ты думаешь, стоящее дело? — спросил Ленька.
— А как же у тебя, Леня, с учебой?
— Трудно мне теперь начинать! — конфузливо краснея, признался Ленька. — Вот ведь я какой стал! Образование-то четыре класса!
— И все же необходимо! Необходимо, Леня, быть тебе образованным человеком! В наше время и в лесу неучу трудно жить!..
Долго душевно ведем разговор о дружеском, близком, Ленька наконец приходит к выводу, что для него один выход — ехать ко мне в город и учиться где-нибудь на вечерних курсах для взрослых.
Ленька был законченный, зрелый охотник, и я знал: его решение неизменчиво.
— Значит за книги?
— Да-да за книги! Ночи спать не буду, а осилю десятилетку! — заключил он.
Вдруг совсем близко раздался плачущий, с провизгом суматошный лай Аркашки.
— Напоролся! — крикнул Ленька, на ходу готовя ружье.
Я стороной окружил лежку и вышел на свежий след. Ждать пришлось недолго. Беляк вылетел из-под куста и напрямик понесся стрелой, затем метнулся через бугорок в сторону, обежал петлю, опять сделал сметку и выскочил сзади меня на свой прежний след.
Я поймал его на выстрел, когда он Коньком-Горбунком скакал в прогале двух деревьев.
— Ну вот и у тебя поле! — искренне радуясь, поздравил меня Ленька.
Подождали, пока Аркашка сгрыз отрезанные лапки, и направились к твердой дороге.
Солнце слепило искристым снегом и дышало холодом. Снегири, нахохлившись, сидели на белых ветвях, и, казалось, их брюшки раскраснелись от мороза.
— О-ии-ии… — издалека долетел высокий девичий голос.
Мы остановились. Ленька, улыбаясь, смотрел на меня, и в его серых глазах теплились ласковые искорки.
— Чуешь? — тихо спросил он.
Я молча кивнул головой и, чувствуя, как краска заливает щеки, нагнулся, будто поправить ремень лыжи.
— А знаешь, о чем она? — спросил Ленька.
— Нет!
— Пироо-ииии! — прокричал он, подражая ей.
Ленька направляет в ее сторону рог и длинно, с нарастающими и затухающими переливами, трубит. Я громким криком отзываю Аркашку:
— Вот, вот, вот!.. Тут, тут, тут!..
И мы бежим по накатанной, лоснящейся дороге, разгоряченные, раскрасневшиеся, оба сильные и счастливые.
Люба поджидает у опушки в овчинной рыжей поддевочке, в белом пуховом платке, алощекая, сияющая, обрамленная ажуром заиндевелых, выбившихся из-под платка волос.
Ленька опережает меня и, будто озорно догоняя Аркашку, проносится мимо Любы, оставляя меня с ней глаз на глаз.
Далекие, неповторимые годы! Какими чудесными, яркими рисуетесь вы сквозь дымку ушедших лет, на склоне догорающей жизни!
Ленька начал учиться. В моей городской комнатке стало тесно и до рассвета горел огонь.
Вот где сказались выработанные охотой воля, упорство, настойчивость.
Бывало проснешься ночью, а он сидит с книгой или тетрадкой у стола погруженный в занятия.
— Я больше трех лет не имею права тратить на десятилетний курс! — настойчиво убеждал он меня, отклоняя предложения отдохнуть, съездить в деревню, поохотиться, навестить своих.
— Не могу! Не соблазняй! — упорствовал он.
Особенно трудно усваивались им предметы до девятого класса, а потом — очевидно, сказался освоенный режим учебы и крепкая закладка первоначальных знаний — все стало даваться легко, с одного чтения, с первого объяснения.
— Вот теперь не страшен серый волк! — весело восклицал он…
Оберегая его от мучительной зависти, я не ездил один в Стрелки, а появлялся вместе с ним только на несколько дней в августе.
Анна Степановна с Любой окружали нас необычайной заботой. Если мы спали в прохладных сенях, под пологом от мух, то в доме воцарялась такая тишина, что слышно было мерное тиканье ходиков в горнице.
Люба не допускала нас ни до какой хозяйственной работы. Даже ведра отбирала у Леньки, когда он, желая помочь ей, собирался сходить за водой.
— Хватит с вас, наработались! Приехали отдыхать, ну и отдыхайте, а за водой без вас сходим!
За время учебы Ленька похудел. Здоровый, румяно-загорелый деревенский цвет кожи сменился желтоватой бледностью, но зато в лице появилась законченная, строгая очерченность характерных линий.
Анна Степановна подолгу вглядывалась в нечто для нее новое, появившееся в Ленькином лице и, чувствуя, но не понимая это новое, жалостливо причитала:
— Болезный, ты мой! Истощал-то как! Уж скоро ли ты их одолеешь?.. Изведут они тебя, Ленюшка!
Под «их» и «они» подразумевались книги. Но Люба очень гордилась учебой брата. Обнимая мать, она как маленькую, успокаивала ее:
— Что ты, мамка! Ленька ученый станет, на всю жизнь и себя и нас осчастливит — радоваться надо! А
