горячих щей, что остались после обеда, налила большую миску и поставила её посреди стола. Дети и взрослые, не торопясь, потянулись к миске деревянными ложками. Хлебали щи молча и сосредоточенно, как будто вершили серьёзную работу. Но вот ложки застучали по дну миски, и тётка Устинья с улыбкой спросила:
— Похлебали?
— Ага! — дружно отозвались ребятишки, во все восемь голосов.
— Молодцы, ловкие на работу, — похвалила она и поставила на стол противень толчёной картошки, к ней — солёные грибы летошнего засола. На закуску — вода ключевая, кадушка у порога, пей сколько вздумается. Там сверху и ковшик плавает.
После ужина разговорились.
— Трудно тебе, тётка Устинья, — посочувствовала Груня, — полон дом ребятишек. Всех надо накормить, напоить.
— Ничего! — весело махнула рукой хозяйка. — Была бы мука да сито, а то будет баба сыта. В своём табунке не пропадём. Тут у нас ещё не все за столом, самый маленький сыночек спит в люльке в горнице. Ничего! — И потом попросила: — Ты нам лучше про себя расскажи, откуда ты и зачем тебе в Орёл надобно.
Груня уже привыкла, без расспросов не обойтись, и коротко рассказала историю своего путешествия.
— Ты гляди-ка! — воскликнула тётка Устинья. — Грамоте знает! Учиться задумала! Знать, усердие у тебя большое? Вот уж девка-лента, — похвалила она. — Молодец. А не боязно тебе одной вёрсты мерить? Чай, кто ненароком и обидит? Люди всякие встречаются, — заметила Устинья.
Груня задумалась.
— Да нет, тётушка, я шла и как-то всё без страху. Только под Кромами один раз оробела. Стою под навесом, спасаюсь от дождя, — начала она рассказывать, — и подходят два здоровых мужика. Остановились рядом и молчат. Главное, «здравствуй» не сказали. Я не дышу, думаю: «Кто вы, люди? Отчего «здравствуй» не говорите? Неужто у вас что плохое на уме?» Страшно мне тогда стало.
— Может, они немые? — предположила Устинья.
— Кто ж их знает? Только оторопь берёт, коль с тобой не здороваются.
— У нас так не полагается, — заметила хозяйка.
— У нас тоже, — сказала Груня. — Да! — вспомнила она. — Ещё была у меня худая встреча. Какой-то человек, заросший, босый, догнал меня в лесу, попросил есть. Крепко я тогда его напугалась.
Тётка Устинья переглянулась с мужем и сказала:
— О, да ты, милая, понапрасну испугалась. Мы его знаем, то Матвей с Михайловской дачи, что сразу за нашей Грачёвкой. Он не разбойник, не грабитель, а случай такой вышел. Матвей наш — правдолюбец, и за то его возненавидели богатые мужики, главное — Игнат Сёмин с Трифоном. Все им у нас кланяются, почитают. Скажут Трифон с Игнатом какую небылицу, а все в один голос поддакивают: «Правильно! Правильно!» Матвей укоряет: «Вы что, с ума спятили, мужики? Правду от кривды не распознаёте?» Всё перечил, всё правду доказывал, а это не всем по нраву. Да ещё на свою голову Матвей способен говорить складно. То песню сложит, то прибаутку, да так едко: не в бровь, а в глаз. Чуть что, он складными словами то одного побьёт, то другого.
И тогда Трифон с Игнатом, мужиком богатым, задумали извести его, чтоб не стоял поперёк дороги. Возвели на него напраслину, будто он украл у Трифона лошадь, а цыганам запродал. И порешили суд над ним учинить, самосуд. Мол, чтобы другим не было повадно. Одним словом, порешили его убить.
Да нашёлся благодетель, предупредил Матвея, чтоб не возвращался он домой. И Матвей ушёл в лес. Знал, исполнят свою угрозу недруги, потому что нет на них никакой управы. С тех пор и скитается в лесу. Мы его все жалеем, а помочь не в силах, разве что покормим при случае. Всем заправляют Игнат с Трифоном, их-то мы и остерегаемся. А его нечего бояться.
Груня вздохнула: вот как она, жизнь, складывается. И оговорят тебя, и могут извести. Неужто не найдётся управа на таких злыдней, как Игнат с Трифоном? Не должно быть так. Кто-то и за Матвея вступится, придёт время. Найдутся и другие правдолюбцы. Разве их мало на земле?
ГОНЕЦ
В один миг вся маленькая Грачёвка узнала, что у тётки Устиньи остановилась на ночлег девушка-странница. В Болгарию путь держит, на войну.
На неё пришли поглядеть и порасспросить, что слыхала она, что видела, пока добралась до них. Уселись прямо на улице, кто на завалинке, кто на сваленных перед избой брёвнах.
Груня сначала даже оробела от вниманья к ней, но виду не показала. Ей сразу припомнился разговор с учительницей из Севска, когда та сказала, прощаясь: «Знайте, Грунечка, вы сейчас не просто путник с посохом, которому предстоит дойти до Орла. Вы, как говорили в старину, — гонец, потому что несёте срочную весть. Рассказывайте людям о том, что происходит сейчас в Болгарии и зачем идут туда наши воины. Надо, чтоб все об этом знали и помогали чем могли для победы над турками».
Груня и сама понимала: когда вершится великое и справедливое дело — а освобожденье болгар от ига как раз такое дело, — никто не должен стоять в стороне.
И она стала рассказывать всё, о чём сама наслышалась длинной дорогой. Не забыла и о Самарском знамени, описала, какое оно и зачем его послали в Болгарию.
Её не перебивали, слушали, сочувствовали болгарам, готовые и сами помочь хоть чем-нибудь. Лишь одна женщина хмуро взглянула на Груню и заметила:
— Своих забот нам мало, что ль? А ты вот бросила хату и пошла невесть зачем. Отца-матери тебе не жалко?
Груня подавила обиду и укоризненно произнесла:
— Наверное, тётушка, ты не слыхала, как маются под турецким игом болгарские люди. Целых пятьсот лет! А прошлым летом поднялся там народ, да в одиночку не осилил супостата. Что же потом там творилось! Болгар загоняли в избы и храмы и живыми сжигали. Расправлялись без жалости.
— Ой, да что же они за нелюди, эти враги! Чего же они такие лютые? — ужаснулась тётка Устинья.
А Устиньин муж заметил:
— Надо торопиться вызволять болгар. Одним им никак не справиться, не осилить силу турецкую.
Женщина с хмурым лицом стала оправдываться:
— Я-то по-другому думала. Живут, мол, обоко солнца люди, нам незнакомые, какое до них дело? Неправа я.
Стоявший рядом с ней парень заулыбался:
— Что я тебе, маманя, говорил? Надо помочь. Вон с Михайловской дачи ушли добровольцы, я тоже пойду.
Мать всплеснула руками. И снова сердито крикнула Груне:
— Наговорила тут! — Схватила сына за руку и приказала: — Идём домой!
Парень послушался, пошёл, но упрямо проговорил:
— Ты не держи меня. Вон девка идёт на войну, да ещё пешком, а
