казалась площадью, и он был так высок, что не помещался под небом и должен был наклонить голову. Его голос был до того силен, что вся молодежь дрожала как осиновый лист от набежавшего ветра, лишь только он начинал говорить.
— Прыгай, прыгай вороной!—кричал он, и вся молодежь прыгала, как ворона.
— Couche là! — и вся молодежь свертывалась по-собачьи у его ног.
— Поднимайся! — командовал колосс и размахивал хлыстиком, — и вся молодежь прыгала через хлыстик с ловкостью хорошо выдрессированных животных.
— Прекрасные редкости, прекрасные редкости! — выкрикивал он с лицемерными ужимками, и вся молодежь покупала его редкости, платя за них наличными деньгами — честью, размененною по мелочам. Тогда колосс схватил сразу целую толпу карликов и лилипутов, посадил их на свою ладонь и разбросал по воздуху целую пригоршню. Но когда все поле опустело, много тысяч черных существ сидело на кафедрах. Сначала мне показалось, что это крысы, но, разглядев внимательнее, я различил в них людей и, в конце концов, узнал местную молодежь.
X.
Однажды, летним полднем, я сидел на берегу моря. Оно лежало передо мной тихое и спокойное и переливалось на солнце. Купалось множество людей. Нагие белые тела, синяя вода и золотистый, струящийся воздух, казалось, представляли собой картину южной, греческой жизни.
Маленькие беспечные волны, которых даже почти нельзя было назвать волнами, набегали на прибрежные камешки, скользили, исчезали и набегали снова. Это были самые маленькие дети моря. Они лепетали о чем-то между собою, как болтают маленькие дети, и мне казалось, что они повторяли то, что слышали от отца и матери, не понимая значения слов.
— Единственный источник здоровья для всего мира лежит во мне, в бесконечном море. У меня достаточно соли для всех человеческих трупов, во мне люди омываются от грязи. Они нуждаются лишь в одном: содержать свое тело в чистоте. Они должны беречь его как драгоценный сосуд. В этом их спасение и будущность. Когда подмастерья выучатся молчать на сборищах, тогда новый господин начертит на золотой доске перед народом следующую первую заповедь: — „Лучше убить своего врага, чем забыть переменить рубашку“. И ему будет противна его вера или мысль, которую он носил в себе более недели, подобно неперемененной одежде или неомытому телу, и душа его будет всегда облечена в сверкающее белоснежное полотно.
XI.
Я вижу все те же глаза, куда бы ни шел, где бы ни находился, во всем и во всех; среди населенных городов и в безлюдных пустынях; у колыбели новорожденного и у гроба умершего, который опускают в могилу. Я вижу их, когда смеется счастливец и плачет бедняк, — они передо мною всегда и везде. Они смотрят на меня с лица той женщины, которую я хотел полюбить; я вижу их у моего лучшего друга; у палача и у жертвы; они выглядывают из-под шелкового покрывала и из-под меховой шапки, вечно те же, они смотрят на меня.
Глаза преследуют меня днем и ночью; утром, когда я просыпаюсь, они около моей постели, а вечером, лишь только я закрою глаза, они мерцают во мраке. И этих глаз не два, как на лице человека, они роятся мириадами и зарождаются точно из неистощимого ларца; они будто принадлежат фантастическому исполину, который охватывает своими руками всю землю. Они следуют за мною, они впиваются в мою душу как зубы в мясо, и куда бы я ни повертывался, я неизбежно встречаю их; как бы я ни сопротивлялся, я узнаю их; я вдыхаю их с воздухом, впиваю с солнечным светом; я воспринимаю их со словами людей и с мыслями в книгах. И они смотрят на меня с выражением побитой собаки, со злобой пойманного врага; они — точно скрытый под одеждой нож, точно крадущиеся шаги за спиной, — точно мысли, не воплотившиеся в слова, точно слова, не получившие иного звука, как шипящее дыхание. Мучительные и коварные, презрительные и насмешливые, — они смотрят в мои больные, слабые, прищуривающиеся глаза, глаза раба, которые видят мелькающее синее покрывало господина среди золотых горизонтов будущего.
XII.
Я живу с открытыми дверями и поднятыми занавесками, все проходящие могут смотреть в мои окна.
Вы ошибаетесь, думая, что я увяз по горло в грязи и что мухи, питающиеся падалью, носятся и жужжат вокруг моей головы, — придите ко мне и посмотрите сами. Я встречу вас на пороге моего дома, я поведу вас по всем комнатам, открою вам все шкапы и покажу все полки, но раньше вы должны переменить обувь и вымыть руки, потому что ваша грязь не отчищается, а я не хочу, чтобы на моих вещах оставались следы ваших пальцев. Вы увидите гладко отполированные сосуды и мебель без единой пылинки, в воздухе будет носиться аромат цветов, и вся комната будет пронизана солнцем. И вы не услышите жужжанья навозных мух, кроме тех, которые всегда летают в вашем собственном мозгу. Может быть, вы укажете на заснувших мух, валяющихся на окнах? Но мы всегда плывем с мертвой ношей, и есть худшие трупы, чем заснувшие мухи.
Идите ко мне! Я не боюсь. Это вы трусите. Я хорошо вас знаю! Я поведу вас в пустыню, и вы понесете за поясом нож, а я пойду с пустыми руками. Я знаю вас: вы — как трусливые собаки, которые кусают за икры, но стоит обернуться, — и они уползают, поджимая между ногами хвост.
И вы также хотите пронзить меня ножом, но если я неожиданно обернусь и посмотрю вам в глаза, — вы уйдете от меня, согнувши спины. Я знаю вас — вы трусы.
XIII.
Я ел черный хлеб, размачивая его в воде, чтобы он стал мягче. За соседним столиком сидели мои враги и угощались соловьиными языками, запивая их дорогим вином.
Один из них сказал:
„Пожалуйста, не думай, что мы не воздаем тебе надлежащей почести. Мы мысленно отдаем тебе полную справедливость. Мы ценим твое мужество и силу. Ты никогда не допускал компромиссов, ты всегда шел напролом; ты никогда никого не убивал в защиту своего убеждения и был всегда честен к самому себе. Ты всегда следишь за собой; испытываешь себя, всегда и неизменно. Это очень достойно с твоей стороны, и мы тебя за это очень ценим, хотя мы также находим, что ты дурно относишься к самому себе и
