Привязчивый с детства, осыпал Курбского милостями, выворачивал перед ним душу, ласкал по-женски. И чем отплатил? Мало того, что изменил, что поляков на войну подстрекает, так он ещё и письма шлёт, царя высмеивает, клеймит, поучает! Годы прошли, а при одном упоминании имени Курбского ярость тёмной волной захлёстывала разум, не давая дышать.
Измаявшись, помышлял о бегстве. В Англию, в Вологду, к черту на рога — лишь бы подальше от ненавистной Москвы. А тут ещё прознал от воротившихся из Стокгольма послов историю свержения шведского короля Эрика. Скинул короля его двоюродный брат Иоганн, тот самый, что увёл у царя невесту. А помогли ему бояре шведские вкупе с посадскими людьми. Тут было над чем задуматься. У царя ведь тоже двоюродный братец имеется....
Там же, в Вологде, царь ездил принимать новый собор, задуманный как точная копия Успенского. Когда стоял под куполом посреди гулкого, ещё не расписанного, пахнущего извёсткой собора, большой кусок штукатурки обрушился прямо на голову царя, будто кара небесная. Не будь на нём жёсткой меховой шапки, раскроил бы череп. В ярости царь приказал разрушить собор, потом, поостыв, отменил приказ, но случай запал в памяти. Случайность? А ну как нет? И хоть доказать ничего не удалось, всё ж отомстил вологжанам, благо повод подвернулся. Артель строителей с голодухи добыла телятину и съела тайком. Есть телятину на Руси нельзя никому — грех неслыханный, всё равно что свинину для магометанина. По царёву указу плотников и повара, что телятину продал, сожгли живьём. Заодно всех прочих устрашили, а то разбегаться стал народишко со стройки.
С англичанами тоже неладно. Договор Рандольф подписать отказался, тянул до последнего, пришлось его чуть не силой в Англию спровадить. Вместе с послом уехал в Лондон за ответом королевы доверенный опричник Савин. Предчувствие осталось нехорошее, похоже, прав Висковатый — не хотят англичане союза. Обижается старик, что отстранён от переговоров, преданность свою не раз доказал. Но и с преданным человеком всем не поделишься, не расскажешь ведь, что в Англию бежать собрался.
Не успел отправить Савина — прискакал гонец из Москвы. В числе прочих бумаг передал тайное послание. Писал Малюта Скуратов: «Вертайся в Москву, великий государь, а то, как бы поздно не было. Худое супротив тебя удумали. А кто удумал, того писать не могу, только тебе скажу». В лихорадочной спешке, оставив семью на старшего Басманова, царь кинулся в Москву, хотел допросить Малюту, но из-за внезапной смерти царицы розыск пришлось отложить. И все эти дни чёрное предчувствие разъедало душу, страх и ярость накатывали попеременно.
Теперь пора.
2.
...В трёх верстах от Слободы на Каринской заставе царя ждали. Полсотни ближних опричников, все на высоких гнедых конях окружили Ивана, кричали «Гойда!», весело скалили зубы. Царь вылез из кареты, сел верхом на любимого коня и вновь почувствовал себя как в первые опричные годы. После настороженной, запуганной Москвы он снова был среди своих! Гикнув, царь поскакал впереди всех, и вскоре ворвался в слободу, запруженную встречающим его народом.
За шесть опричных лет Александровская слобода расстроилась, узкая просека, ведущая к ней, превратилась в широкий тракт. Старое великокняжеское охотничье село, став царской резиденцией, притянуло к себе много всякого люда. На высоком месте выросла неприступная крепость, окружённая каменной стеной и широким рвом, заполненным стоячей водой. Блестит золочёным куполом Успенский собор, рядом государев двор в три этажа с узкими бойницами окон. От двора бревенчатая мостовая ведёт к присутственным местам, где заседает опричная дума. Тут же палаты ближних государевых помощников. Над всем этим возвышаются две сторожевые башенки, соединённые на высоте галереей. По ней день и ночь ходит бдительная охрана, сверху обозревая лесные дали.
Вечером царь давал пир для своих. Хотя по причине траура не было скоморохов и гудошников, за столами было весело, ели много, пили и того больше. Царь ласково оглядывал верных, посылал то одному, то другому лучшие куски. В чести нынче были Афоня Вяземский, Алексей Басманов, жирный кусок с царского стола неожиданно получил Малюта Скуратов, которого раньше даже не звали за общий стол. Обнесённым остался царский шурин Мишка Черкасский, сидел темнее тучи.
Но чаще всего взор царя обращался к Федьке Басманову. Златовласый красавец нарядился к ужину как павлин, презрев осеннюю прохладу, надел лёгкий лазоревый опашень под цвет ярко-синих глаз, сверху небрежно набросил вишнёвую в тон губам епанчу. Ожерелий, кружев и запястий было навешано на Федьке больше, чем на московской боярышне. Благоухая благовониями, Федька ничего не ел, бросал на царя томные взоры. Об их греховной связи знали все, но шутить на эту тему не смели. Все помнили, как в самом начале опричнины подвыпивший князь Овчина-Оболенский, задетый Федькиным высокомерием, брякнул во всеуслышание: «Чем хвалишься, Басманов? Мы царю трудами служим, а ты жопой». Хохот грянул, да вскоре утих. Федька побежал жаловаться царю, и спустя малое время изуродованное тело Овчины уже валялось на заднем дворе. Так что с Басмановыми лучше не ссориться. К тому же женоподобный Федька едва ли не лучший рубака среди опричников и в драке спуску не даёт никому. Даром что красавец, а душой чёрен и мстителен. Недавно князь Телятевский вздумал с Федькой местничать. И что? За неделю до разбора вдруг ни с того ни с сего взял и помер Телятевский.
В полночь царь покинул пир. Ближние проводили его до опочивальни. Отпустив всех, царь придержал за пояс Федьку, легонько втолкнул в полумрак опочивальни. Здесь с наслаждением принюхался к медовому запаху Федькиных кудрей. Шепнул, целуя в маковку: «Ну что, пряник, заждался?»
3.
...Хотя содомией Иван грешил с детства, но всякий раз, согрешив, казнился потом. Когда-то Сильвестр, стремясь отвратить царя от этого порока, пугал его страшными карами, рассказывал про библейский град Содом, наказанный Господом за противоестественный грех и почти излечил царя. Однако после смерти Анастасии и удаления Сильвестра царь снова пустился во все тяжкие, полоса женолюбия чередовалась у него с полосой мужеложества. Но посеянные духовником семена страха остались в душе, и всякий раз, пробудившись после грешной ночи, царь молился особо истово, бился об пол челом до синяков.
Вот и на этот раз царь пробудился в дурном расположении. Грубо растолкал сладко спавшего Федьку, выпроводил вон. Омывшись, надел монашескую власяницу и призвал сыновей. Отчаянно зевающие царевичи поплелись следом за отцом к колокольне, по крутым ступеням взобрались на самый верх, где уже ждал, нахохлясь, Малюта. Пока разбирали влажные от росы верёвки, царь глядел вниз,
