— Это музей. — Голос ее прозвучал, пожалуй, громче, чем звонок телефона.
— Я сейчас ухожу, — успокоил ее Ник. — Но если бы вы сказали мне, куда могла направиться Джиллиан… Если вам что-то известно.
Перспектива распрощаться с назойливым типом была слишком соблазнительна.
— Я слышала, что она подала заявление в «Стивенс Матисон». — Она посмотрела на Ника — говорит ли это ему что-нибудь. — Аукционный дом. У них демонстрационный зал на пересечении Пятнадцатой и Десятой. Уверена, мисс Локхарт — именно тот сотрудник, какой им требовался.
Ник не понял, что она имеет в виду, но спросить не отважился.
VI
Майнц, 1420 г.
— Когда Сарра увидела, что ее сын Исаак играет с Измаилом, она сказала Аврааму: «Выгони эту женщину и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком».[3]
Голос лектора был слышен и за пределами трапезной. Я сквозь арочный дверной пролет видел его, читающего громадную Библию, которая лежала на кафедре, и ряды сидящих на скамьях монахов, молча поглощающих этот урок. Я слышал не все его слова, потому что в галерее судья выносил приговор.
— Главный вопрос, стоящий перед судом в данном деле, в деле о разделении наследства Фридриха Генсфлейша, это вопрос старшинства.
Слабое апрельское солнышко едва пробивалось в галерею. В сумрачных аркадах вокруг нас своим чередом шла монастырская жизнь. Спешили по делам послушники. Я слышал, как по коридору с грохотом катят бочку в кладовку. Но в центре двора все внимание было приковано к судье. Он сидел лицом к нам за столом перед грудой книг, в которые ни разу не заглянул. Одна его рука лежала на коленях и играла четками, другая поглаживала мех мантии, словно зверек все еще был жив.
— С одной стороны, у нас есть претензии детей покойного через его вдову Эльзу. — Он сделал движение рукой в сторону скамьи, на которой сидел я с братом Фриле, моей сестрой и ее мужем Клаусом. — Никто не подвергает сомнению тот факт, что покойный любил свою жену, дочь лавочника. И никто не оспаривает того, что, завещая немалое состояние трем своим чадам, он слушал собственное сердце.
Мой отец умер в ноябре, смерть его была неожиданной, но трагедией ни для кого не стала. Он прожил свои семьдесят лет и до конца был полон энергии. Он до последнего дня мог вытащить ремень из брюк и отхлестать горничную, которая плохо вычистила серебро. По слухам, она его так боялась, что выждала целых десять минут после того, как мой отец рухнул на пол, и лишь затем повернулась, желая узнать, почему отсрочивается избиение. Меня в тот момент в доме не было, но те, кто был, говорили мне потом, будто никогда не видели такого умиротворенного выражения на его лице.
— Но сердцем должна управлять голова, как муж управляет женой и заветы Христовы управляют церковью. — Судья перевел взгляд на другую скамью, где сидела моя единокровная сестра Патце с ее дядей и двоюродным братом. — И вот почему в данном случае мы должны рассмотреть претензии и другой стороны — дочери покойного от первой жены.
Мой брат смерил Патце взглядом, полным ненависти. Она сидела, наклонив голову, словно молилась.
— Никто не оспаривает того факта, что Эльза, вдова усопшего, — добродетельная женщина, которая горько скорбит о смерти мужа. Но лавка, даже выстроенная из камня, остается всего лишь лавкой — и не более того.
Это был вымученный каламбур, основанный на девичьей фамилии моей матери, означавшей «лавка, построенная из камня».
— И посему было бы ошибкой, если бы настоящий суд не принял во внимание происхождение его первой жены. Кто может забыть, что она была дочерью магистрата и племянницей председателя суда? Воистину старинный род. И настоящему суду известно также, что в духе служения и послушания, характеризирующих эту семью, ее дочь Патце теперь исполнилась намерения принять обет и стать невестой Христовой в монастыре Блаженной Девы Марии.
Как это ни странно, но почти то же самое я почувствовал, узнав о смерти отца. Ощущение, будто у меня отбирают то, чем я на самом деле никогда не владел. Мой брат прореагировал острее: он так сжал руки в кулаки, что ногти до крови впились в ладонь.
— В последнее время много говорилось об изменении порядков в Майнце. О том, что старые семьи, которые всегда властвовали в городе, должны разделить свое бремя с новыми людьми, ремесленниками и лавочниками. — На лице судьи появилось презрительное выражение. — Мы в этом городе всегда признавали и поддерживали порядок, установленный Господом. Но в равной мере мы защищаем малых и сирых, как предписано Христом. По этой причине суд присуждает «Хоф цум Гутенберг» с его мебелью и всем необходимым для безбедной жизни вдове Эльзе до конца ее дней. Трем ее детям от Фридриха, уважая их любовь к родителям, мы присуждаем по двадцать гульденов каждому. Остальную часть наследства по праву старшинства мы присуждаем его первенцу, самой любимой и самой добродетельной дочери Патце.
Он ударил судейским молотком по столу в подтверждение своего приговора.
Я не чувствовал злости — пока еще не чувствовал. Мне было двадцать лет, и у меня отобрали будущее. У меня впереди была целая жизнь, чтобы растить и холить мое негодование.
Мой брат Фриле был старше меня на тринадцать лет, и половина его будущего уже прошла, а потому он принял приговор ближе к сердцу.
— Чертовы воры. Эти жадные до золота евреи, которые наживаются на шлюхах и пьют кровь христианских младенцев.
В алькове галереи ярко раскрашенный святой Мартин склонялся с деревянного коня, предлагая нищему свой плащ. Я ничего не сказал. Фриле уехал из дома через год после моего рождения. В нашем случае братские узы были преградой, которая определяла расстояние между нами и не позволяла сойтись ближе.
— Они ждали тридцать лет, чтобы отомстить отцу за его женитьбу на дочери лавочника. Теперь они получили все.
Я уже был достаточно взрослым человеком и понимал, почему наша матушка столько дней проводила в доме, почему наши соседи находили повод перейти на другую сторону улицы, если сталкивались с ней. И я спрашивал себя, почему отец женился на ней. Все его поступки в жизни определялись соображениями личной выгоды, а этот, единственный, не принес ему никакой пользы.
Лицо Фриле горело от бессильной ярости. Я боялся, как бы он не стащил святого Мартина с лошади и не раскурочил его на части ударом об пол.
— Мать будет вполне обеспечена. А об Эльзе позаботится ее муж. Я худо-бедно заработал себе имя в коммерческих кругах, где способности человека ценятся больше, нежели его наследство. А ты… — Он посмотрел на меня с притворным сочувствием, прикидывая, наверное, не найдет ли во мне союзника в той войне, которую уже начал планировать. — У тебя нет ни состояния, ни ремесла, ни положения. Что ты собираешься делать?
Я был сыном своего отца — по крайней мере, уж это-то я от него унаследовал. Я знал, что мне нравится больше всего.
