по морде наглой надавать. Один засов упал, второй сдвинулся, и хлынул в сени воздух ночной, холодный.
Не сразу Вея туманника увидала – человека высматривала. Сдвинулась темная ночь, мазнула её по бедру, да в избу прошла. Зверь из туманника вышел знатный – в холке до бедра ей доставал, а ежели шею выпрямил бы, то до лопаток бы дотянулся. Шерсть была черная, будто припыленная чем-то синевато-серым. Такого ночью точно не заметишь, пока глаза не откроет. Яркие, зеленые, как у человека-Зарубы, только зрачок вертикальный. По виду на волка похож, только морда длинная, вытянутая.
Оглянулся зверь через плечо, на неё посмотрел, и Вея услышала голос, теперь только понимая, что он никогда не шел от самого туманника, а появлялся сразу у неё в голове.
– Дверь-то закрой, избу выстудишь.
«Если я закрою дверь, то меня не сразу найдут, – промелькнула быстрая мысль. Но вскоре её догнала вторая, успокаивающая: – Зато, если он будет здесь, Желана не тронет».
Ведьма прикрыла дверь, задвигая засов, и вторую, ведущую в сени тоже.
Туманник сидел у печки, распушив длинную шерсть, не иначе как грелся у огня. Прямо как домашний пёс, который пробрался в хозяйский дом.
– Ужином-то покормишь? – деловито поинтересовался он, вертя носом, будто видел избу впервые. Вея достала горшок с остатками каши, фыркнула:
– И куда тебе, на стол ставить, иль на пол?
Туманник недовольно заворчал и, раскрыв пасть, сжал зубами её ногу, чуть выше колена. Но не укусил, просто показал, что может.
– На стол ставь. Нашлась мне тут, языкастая.
Диво, но полакомился туманник только кашей, а потом и вовсе у печки растянулся и засопел довольно – уснул.
За всю ночь Заруба потревожил Вею только однажды – уже ближе к утру растолкал и потребовал его выпустить. Только уже проснувшись и крепко подумав, ведьма поняла. Он и не собирался её есть.
Поначалу да, но потом что-то изменилось. Может интересно стало, может тоскливо в лесу одному – хочется к людям выходить, да те боятся все. А может ещё что.
От одной мысли Вея почувствовала, как горячая кровь хлынула к щекам. Нет, ну… нет. Не могло быть такого. Или могло?
Заруба не менялся. Проходил день за днем, вот уже и лето к концу катится, а туманник как тот лес – разве что на рубаху вторую, шерстяную накинет.
Он все так же иногда заходил, разве что теперь это иногда было порой и ночью. Вея знала, что если, притащив добычу, он не пришел на следующий день к обеду – будет ночью. Но уже не в зверином облике, разок побренчав плошкой по столу, потом человеком приходил.
Сказки не врали – ниже колена под штанами топорщилась густая звериная шерсть, а по полу цокали когти. Ему было неудобно – лапы хуже держали, нежели ноги, но он особо и не ходил. Так, усядется за лавку, отужинает, и на той же лавке и растягивается подремать.
А к рассвету всегда уходит.
И почти всегда, они говорили. Вея рассказывала истории из детства, как убегали с сестрой от матери в лес и встречали рассвет на большом валуне. Маленьких дочек ведьмы не трогала нечисть, а от волков добрый леший оберегал. Ну, как добрый – это своих он любил, чужих и завести мог. Или как в подполе прятались, пока мама беса из человека выгоняла. Редко такое было – истинно бесноватых почти не встречается, но порой случалось. И каждый раз как первый.
Когда Вея начала ей помогать, то думала, что привыкнет, но нет. Всё так же, и знаком этот безумный взгляд, и все же отличался от других чем-то. Иной раз казалось, что до сердца достанет.
Туманник слушал внимательно, переспрашивал и уточнял, что не понял. И в долгу не оставался – свои байки травил. О том, как с водяным в наперстки играют, и как русалки им мешаются, как детишки в лесу до ночи сидят, чтобы байки про страшного туманника проверить.
– Боятся, что жрать их приду, – смеялся Заруба. – А на кой ляд они мне – кожа да кости. Один раз даже мавок отгонять пришлось, и рычать из-за куста, как пёс дворовый, ей-ей, только чтоб домой уже бежали.
– Ох, да брось, – смеется ведьма. – А когда в дом-то стучишься, и детишек небось не отпускаешь.
Туманник только плечами пожимает:
– Так лес – это лес. А в домах, то дань. Ну, и не всегда я за поживой стучусь, – рассмеялся сам себе задумчиво. Вея уж про себя подумала, но Заруба уточнил довольно: – Иногда сгинет на охоте мужик, а дома-то жена молодая. Чтоб не зайти к вдове пару раз, пока нового мужика себе не нашла.
Рука с кружкой замерла в воздухе, не дойдя до губ. Вея быстро моргнула, чтобы Заруба не заметил чего.
Она-то думала, что туманники из той нечисти, что не смотрят в людскую сторону и на женщин в том числе. А раз он к вдовам заходил, то очень даже смотрит, вон рожа какая довольная, как у кота, что до сметаны дорвался. А это уже значит…
«Что не смотрит он только на меня», – безжалостно закончила она собственную мысль. Пришлось отговориться, что голова болит и спать уйти, слишком жгли злые слёзы, грозя свою хозяйку с головой выдать. Ох не ждала Вея, что горько так будет. Как сердце вынули, и теперь пусто как-то было в груди, холодно.
Только улеглась, слышит – возится Заруба. То на один бок повернется, то сядет. По избе пройдется, воды попьет, обратно вернется. И так раз, другой. В горшок с едой нос сунул.
Вея уж хотела спуститься и спросить, не болит ли чего, хоть и не знала, что у нечисти болеть-то может, как слышит – совсем рядом половицы скрипят.
Чертыхаясь, проклиная в полголоса лапы, Заруба поднялся по лесенке к ней на полати.
– Эй, ведьма, – в бок потыкал. Вея повернулась, глаза в глаза ему глядя. – Не болит у тебя голова.
Сказал, как отрезал.
– Ты расстроился, что я слукавила? – моргнула ведьма, на локте приподнявшись. Заруба мнётся.
– Нет. Это, не хожу я сейчас к вдовам, вот. Не дуйся.
У ведьмы глаза округлились, по плошке размером каждый. Хлопает ресницами и понять не может, шутит он иль правду говорит.
– А мне, – отвечает, – Почему бы печалиться? Была бы я баба твоя – осерчала бы. А так. Я же тебе…я… а кто я тебе?
И всё-таки голос немного дрожал. И обида играет, и страх. А что ответит?
Но
