ребенка.
Райнес заранее знал, что жену с сыном сегодня не выпишут, тем не менее поехал к ним. Не все ли равно, где и как встретить ночь перед жатвой — у накрытого стола или под окнами больницы? Главное — быть вместе с семьей, и он не может себе простить, что не взял с собой Двойрку. В такую ночь оставить ее одну! И Бенциан представлял себе, как она теперь бродит по дому, стройная и гибкая, точно вишенка в их палисаднике, и при каждом шорохе, доносящемся с улицы, припадает к окну и прячет лицо в приподнятую занавеску. Двойрка может так простоять и ждать его до утра, как на той неделе, когда он задержался допоздна в райкоме, а едва подошел к ней, упала ему на грудь... Бенциан до сих пор не может понять, что означали ее слезы. Она, кажется, уже не малое дитя, чтобы просто так, без повода расплакаться, — девушке уже скоро девятнадцать лет. Откуда вдруг взялась эта печаль в ее темно-зеленых глазах? Временами кажется — она не слышит, что ей говорят, смотрит невидящим взором. Раньше, до того как Фейга легла в больницу, он никогда не замечал, чтобы Двойрка допоздна гуляла, что-либо скрывала, а теперь у нее полно секретов... Где-то внезапно пропадает, а последние несколько вечеров стала возращаться домой, когда везде в деревне уже гасят свет. Полагает, видно, что он спит и не слышит ее частых вздохов. Неужели ей кажется, будто теперь ему безразлично все, что с ней происходит, потому что появился другой, кто будет называть его отцом.
Мысль, что Двойрке, прожившей в его доме целых шесть лет, придет на ум, что отныне он станет по-разному относиться к ней и к Давидке, не давала Бенциану покоя. Он с нетерпением ждал минуты, когда Фейгу наконец выпишут из больницы. Пусть она переговорит с Двойркой, хотя Бенциан знает заранее, что девушка ответит Фейге так же, как и ему: «И все вам кажется... Ничего не случилось». — «Что же я, по-твоему, доченька, слепой?..» И всю накопившуюся в нем за последнее время досаду излил Бенциан теперь на лошадку, залезшую в ячмень. Звонко защелкал кнут, бедарка[3] покатилась вперед и понеслась вдоль виноградника, тянувшегося до самого въезда в деревню. Ночь здесь, казалось, свежее, чем в открытой степи, со всех сторон тянуло пронизывающей прохладой. Бенциан еще ниже опустился в бедарке, застегнул летнюю куртку, засунул руки в рукава и, чтобы не видеть виноградника, повернулся лицом к простиравшемуся с другой стороны спелому полю. Но чем больше пытался заставить себя не думать о винограднике, тем отчетливей и ближе видел перед собой знакомые лица погибших родных, соседей и возле каждого невысокое деревцо, одетое луною в белое...
Вдруг послышался среди деревцев легкий шорох. Немного спустя шорох повторился. Бенциану стало не по себе. Но тотчас в нем победил солдат. Он остановил бедарку и огляделся. Никого кругом нет.
Натянув вожжи, Бенциан стегнул лошадь и чуть ли не в тот же миг услышал неподалеку от себя знакомый голос:
— Тот, кто живет в соседстве с кладбищем, уже не замечает могил. Ты знаешь, что сегодня за ночь? Ночь перед уборкой, и в такую ночь, кроме меня и тебя, никто не пришел на отцовские могилы...
С кем это Мейлах толкует?
— Забыть, конечно, легче, чем запомнить...
Бенциан прислушивался и никак не мог понять, почему Мейлаху никто не отвечает? С кем же он говорит? С самим собой?
— Если задержусь тут еще на несколько дней, я со всеми перессорюсь, и знаешь, кто будет в этом виноват? Ты!
— Я?
— Я жду, чтобы ты сказала мне — уезжай!
— Не понимаю тебя, Мейлах.
— Не ты это скажешь мне, скажет твой отец...
— Знал бы ты, как мой отец тебя любит...
— А ты?
Что ответила Двойрка, Бенциан уже не слышал. Он рванул вожжи и до самой деревни несся не оборачиваясь. Задержись там Бенциан на одну секунду, не совладал бы он с собой и сказал: «Знаешь что, парень, уезжай подобру-поздорову туда, откуда приехал. Не затем я звал тебя сюда, чтобы ты растравлял наши раны. Мало того, что Двойрка весь день пробыла среди могил, ты еще приводишь ее сюда и ночью, а потом она бродит словно тень, не слышит, что ей говорят».
В царившей на улице тишине, в домах с погасшими окнами, встретивших его при въезде в деревню, было что-то напоминавшее таинственную тишину на фронте перед наступлением. Все, кажется, погрузилось в сон, но все бодрствует. Чтобы поднять людей на работу, дважды звякать по рельсу, висящему на колхозном дворе, сегодня не придется.
Откатив распряженную бедарку к телегам и мажарам, стоявшим, вытянувшись в длинный ряд, с поднятыми вверх оглоблями, Бенциан постучался в слабо светившееся, запыленное оконце конюшни. Послышались тяжелые шаги.
— Кому это там не спится, а? Если ты пришел за лошадью, то напрасно утруждаешься. Председатель наказал, чтобы сегодня никому лошади не давать, даже по его записке.
— А если я хочу вернуть лошадку?
— Ах, это вы, товарищ парторг!
Исроэл Ривкин в нижней рубахе с засученными выше локтей рукавами, вытерев о заплатанные штаны измазанные руки, широко и радушно приветствовал Райнеса.
— Поздравляю вас, Бенциан! Дай бог, в добрый, счастливый час!
— Дай бог, — ответил Бенциан. Он почувствовал, что Исроэл хочет сообщить ему что-то важное, почувствовал по улыбке, с какой тот стоял против него, поглаживая густо разросшуюся бороду. Бенциан прислонился к столбу и приготовился слушать.
— Вы что-то смотрите на меня, товарищ парторг, точно не узнаете.
— Жду, чтобы вы мне сказали, с чем поздравляете.
— Вы, кажется, собирались привезти вашего парня домой?
— Ах, вы про моего Давидку? Спасибо! Фейга что-то не совсем здорова. Придется, видимо, ехать за ними на исходе недели...
И чтобы Исроэл перестал присматриваться к нему, Бенциан принялся разглядывать лошадей, шумно сопевших возле кормушек.
— Не жалейте им овса, Исроэл, особенно рассчитывать на эмтээс пока не приходится. Наша, так сказать, эмтээс здесь. Где тут у вас упряжь? Смотрите, чтобы все лежало на месте, чтобы завтра не было беготни, суеты...
— Вы, товарищ парторг, забыли, видимо, что я уже, слава богу, двадцать лет крестьянин. Да, двадцать лет уже, и
