наверх.
Ага, сейчас. Не, тополя мои. Но если кто хочет посидеть под ними в тени, или на шине покачаться, я не против. Ну и СМС-ки я тоже отправляю, потому что сеть у нас ловится исключительно с тополя, да и то с самой вершины.
Я оделся и выглянул в окно.
Качаться у Шныровой плохо получалось из-за малого веса, большая ветка тополя не прогибалась и не пружинила, так что Шнырова раскачивалась слабо, много бегала и мало летала, и в конце концов сорвалась и с размаха немного грохнулась о землю. Хрустнула так, что слышно. Впрочем, сразу поднялась на ноги, несмотря на свою худобу, Шнырова крепкая, как Терминатор, сколько не бей – не гнется, не ломается.
Шнырова делала вид, что бессмысленно болтается, но я знал, что она дожидается меня, поэтому не торопился. Ел блины, мама достала черносмородиновое варенье, вкусное, засахаренное, но сильно занудное – потом три часа косточки из зубов выковыриваешь. На сегодня у меня имелись планы, я намеревался посетить заброшенный колодец – обиталище гигантских пиявок, а потом, может, к колоколу зайду, или к дубу, посмотрю, как он там. А после обеда крышу чинить, возле венца шиферина треснула, надо подогнуть рубероид, пока стропила не загнили.
Вкусные блины, мама пекла, а я ел, уже к пятому потянулся, но тут случилось приятное: Шнырова особенно громко ушиблась, сорвавшись из покрышки, так громко, что моя мама вздрогнула.
– Шура упала… – мама печально поглядела в окно, перевернула блин. – Как слышно сегодня… Вкусные блины?
– Очень, – сказал я. – Лучше блины, чем оладьи.
– Муки мало осталось, надо в Никольское съездить.
– Тормоза починю, съезжу.
– Я сама на попутке съезжу, все равно продукцию сдавать. Отец еще денег должен прислать, получу заодно.
Я скоро год эти тормоза чиню, с прошлого лета. Но так и не доделал. Нужны колодки, а на такое старье, как «Дельта», найти тяжело, предлагают сразу купить целый мопед, снять колодки и тормозить на здоровье. Зачем мне еще один мопед? Этот-то еле ездит, и торможу пятками.
Шнырова поднялась на ноги и с тоской посмотрела на меня из-под тополей.
– Кажется, Шура тебя ждет, – сказала мама. – Сегодня ее день?
– Да, шныровский. Пусть подождет…
– Ну, некрасиво все-таки, у нее и так…
У нее и так проблемы, думаю, это хотела мама сказать.
– Да ладно… Слушай, ма, а что Шнырова сказала? Ну, что Туманный Лог собираются оптимизировать? В каком смысле оптимизировать?
– Да слушай ты ее больше, – отмахнулась мама. – Ей всыпали вчера, вот она и мелет…
– Она говорит, что они уезжают. В Москву.
– Ага, они последние десять лет уезжают, никак не уедут. Что ей верить?
Конечно, верить Шныровой нельзя, она известная вруха, я уже говорил. Но если это правда, что уезжает, то мы тут с Дрондиными одни останемся. Будет вечный день Дрондиной.
День Д.
– А оптимизация это как? – спросил я.
Мама не стала отвечать, но я и сам помнил как. Раньше в Никольском было четыре школы, одна начальная на Льнозаводе, две восьмилетки в центре и десятилетка за линией, в новой части города. Я учился в начальной до второго класса, потом нас перевели в восьмилетку, а начальную закрыли. И вторую восьмилетку закрыли, а нашу в лицей переименовали. Теперь я лицеист. Шнырова и Дрондина тоже лицеистки. Оптимизация, однако.
– Говорят, пчелы умирают, – сказал я.
– И что? – мама подкинула блин, поймала его на сковородку.
– Да так, знак нехороший…
Со стороны тополей послышался грохот и хруст, видимо, Шнырова в очередной раз навернулась с качелей.
– А я не верю в знаки, – сказала мама. – Они не действуют.
– Почему?
– Новое тысячелетие. Знаешь, что каждое новое тысячелетие все старые знаки обнуляются? В прошлом веке если вдруг грибов много росло, то считалось это к войне. А в этом тысячелетии что? Восемь лет подряд грибы прут и прут, а ничего. Река обмелела, в любом месте можно перейти, а в прошлом году, в самом жарком, опять набрала воды. Все правила отменены. Ты же сам рассказывал про ласточек!
Это точно. Отец всегда учил – если береговушки летают низко – это к дождю. Но они теперь всегда летают низко – и дождя нет. И в трубе гудит, а дождя нет. И лягушки квакают, а дождя никак.
Со стороны тополей, потирая ушибы, подошла Шнырова, привалилась к фундаменту.
– Шура, блинов хочешь? – с сочувствием спросила мама в окно.
– Я с утра бутербродов наелась с колбасой, – отозвалась Шнырова. – Не хочу я ваших блинов.
И стала свистеть.
– Заходи, если передумаешь.
А я еще четыре блина с малиновым вареньем съел. Потом чая попил. Потом немного на телефоне поиграл и подумал. Потом мама не выдержала мук Шныровой под окном и послала меня к реке наломать свежих веников для бани.
– Шура тебе поможет, – добавила мама.
– Я ему не буду помогать, – сказала Шнырова. – Я сама по себе.
– Да я и сам справлюсь, – ответил я. – К тому же у меня другие дела есть…
– Вот и займись. Баннер, например, растяни.
– Да растяну, растяну…
Мама выключила плитку, повесила сковородку на стену, вернулась в зал, откуда скоро послышалось клацанье швейной машинки.
Я отправился в сарай и еще немного подумал про сегодня. Посмотрел на баннер. Лезть на крышу не хотелось. Хотя…
Заглянула Шнырова. Не утерпела, забралась на верстак, сидела, болтала ногами и гремела тисками. Я собирал рюкзак.
– Ну, и какие у тебя планы? – не удержалась Шнырова. – Что собираешься делать? Давай Дрондихе устроим сюрприз, я знаю, где есть отличное шершиное гнездо…
– Я иду по делу, – сказал я. – Думаю…
– Дрондина думала-думала, да в щи попала, – перебила Шнырова. – Я тоже с тобой по делу.
Я закинул рюкзак за плечи и вышел из дома.
Я пересек улицу Волкова, я сам знаю, где шершни водятся. И где золотой корень растет. И где можно набрать живицы для жевания. И где прячутся небычные фиолетовые лягушки – в конце оврага. И вообще, у нас тут красиво. И много всяких достопримечательностей. Например, на западном склоне холма есть колодец, в котором водятся гигантские пиявки. С руку размером. Туда я и направлялся, а Шнырова за мной, поскольку день был днем Шныровой.
–
