Книга Зрелость - Симона де Бовуар

У Ольги тоже возникли трудности. Вначале ее история с Сартром развивалась без осложнений; он был ей интересен, развлекал ее, покорял; к тому же необычное ее привлекало: в этих прогулках, когда они вместе противостояли козням лангустов, ей виделась манящая поэзия. Со своими мрачными видениями, с «Меланхолией», которую она прочитала с огромным интересом, Сартр представлялся ей несколько фантастическим персонажем, способным перенести ее далеко за пределы обыденности мира. «Я провела с вами потрясающие минуты», — часто говорила она ему. В первое время он постарался не задавать Ольге слишком много вопросов, не предъявлять слишком много требований. Но теперь ему было недостаточно того, что он превзошел Марко; он требовал от Ольги дружеских чувств, столь же абсолютных и столь же исключительных, как любовь, и испытывал необходимость в том, чтобы она подтверждала это, подавая некий ясный знак: словами, взглядами, символами. Ей не хотелось связывать себя ни с кем, и уж, конечно, с человеком, который был рядом с ней не один; она очень дорожила им, иногда заигрывала, нередко одаривая его обликом и жестами, которых он ожидал, а на следующий день она все это опровергала. Он ставил ей в упрек ее капризы, она жаловалась на его тиранию, они ссорились. Иногда они расставались рассерженные; тогда Сартр звонил мне из Гавра, чтобы узнать, в обиде ли на него Ольга. Марко услышал кое-что из этих разговоров, заставивших его смеяться до слез.

Однажды, когда их встреча была особенно бурной, через два часа после отъезда Сартра к телефону позвали Ольгу. Неизвестный сообщил ей, что при выходе с руанского поезда маленького роста сильно раздраженный мужчина набросился на типа вдвое выше его, и тот выбил ему глаз; задиру доставили в больницу, и он попросил сообщить об этом Ольге. Сраженная, она постучала ко мне. Я надела пальто, шляпу, решив отправиться в Гавр с первым же поездом. А пока, в ожидании, поднялась к Марко. Он предложил позвонить в кафе «Вильгельм Телль», чтобы проверить, не работает ли преспокойно Сартр за своим обычным столиком. К телефону подошел Сартр и стал рассыпаться в извинениях: он думал, что Ольга узнает его голос и поймет, что этой шуткой он признает свое безумие, надеясь получить прощение за свою вспыльчивость. Я почувствовала огромное облегчение, Ольга была очень расстроена, Марко ликовал.

Не все разногласия заканчивались так весело. Сартр и Ольга по очереди излагали мне свои жалобы, они требовали моего участия.

Я часто принимала сторону Ольги; однако она знала, что мои отношения с ней и с Сартром были не одинаковы. Ее молодость мы ставили выше своего опыта, и все-таки ее роль сводилась к роли ребенка, противостоящего двум взрослым, которых объединяло безупречное согласие. Мы, конечно, могли с благоговением интересоваться ее мнением, но руководство трио мы держали в своих руках. В наших отношениях с ней не было настоящего равенства, скорее мы ее присоединили к нашему дуэту. Даже если мне случалось осуждать Сартра, я оставалась солидарна с ним до такой степени, что, ссорясь с Сартром, Ольга могла опасаться испортить наши с ней отношения; эта мысль приводила ее в отчаяние, поскольку она была больше привязана ко мне, чем к нему. Она сердилась на него, но и на меня тоже. Своим стремлением главенствовать Сартр мог погубить нашу дружбу, и я этому не противилась! В моей сдержанности Ольга усматривала равнодушие и таила на меня обиду, которую подогревал страх потерять меня. Редко случалось, чтобы она ссорилась с Сартром, не вовлекая меня в свою враждебность. А порой в отместку за мое безразличие она подчеркнуто сближалась с ним, холодно отворачиваясь от меня; потом вдруг эта неприязнь между нами пугала ее, и она оборачивалась против Сартра.

Его тоже далеко не все устраивало в этом союзе, и не только потому, что он приходил в ярость от колебаний и неожиданных поворотов Ольги, а потому что, по сути, не знал, чего ждет от нее: этого нельзя было ни сформулировать, ни представить себе и, следовательно, получить. Вот почему зачастую присутствие Ольги и даже ее приветливость, завораживая его, в то же время разочаровывали: он начинал тогда сердиться не столько по каким-то определенным причинам, сколько для того, чтобы за шумом скрыть пустоту, подтачивавшую его желания и радость; нередко такие неуместные бури приводили Ольгу в уныние. Он продолжал во всех подробностях сообщать мне об их встречах. Сначала я благосклонно воспринимала эти рассказы и комментарии, которые чрезмерно перегружали их, но потом я стала испытывать нетерпение, которого не скрывала, когда Сартр снова и снова задавался вопросом о нахмуренных бровях или недовольной гримасе Ольги. Я раздражала его, если не соглашалась с его толкованием, и еще больше, когда мне случалось оправдывать Ольгу наперекор ему. Было одно слово, позаимствованное у феноменологии, которым мы злоупотребляли во время этих споров: очевидность. Чувства, все «психические предметы» лишь возможны; но Erlebnis[63] заключает в себе собственную очевидность. Чтобы заставить меня замолчать, Сартр говорил: «Ольга рассердилась на меня: это очевидность». Я в долгу не оставалась и упрекала его в том, что от этих сиюминутных очевидностей он соскальзывает к очевидностям гипотетических истин: враждебности Ольги или ее дружеских чувств. По этому поводу мы не переставали пререкаться, и со временем я от этого устала.

Таким образом, нам всем троим доставалось от этой, можно сказать, адской машины, которую мы сами и запустили. В конечном счете мы вышли из этого невредимыми: победила дружба. Во всех наших треволнениях было много необдуманного и даже отчасти безумного, и все-таки мы проявили много доброй воли и благожелательности, никто из нас ни у кого не вызывал длительной обиды. Хотя каждый познал довольно много мрачных часов: оттого, что мы сильно были привязаны друг к другу, малейшие тени сразу же сгущались, превращаясь в тучи, заволакивавшие все небо. Разумеется, они не обретали бы такого большого значения, если бы мы жили в Париже, у нас было бы много средств от них избавиться — друзья, развлечения. Однако наше трио существовало «под колпаком», в тепличных условиях, в гнетущем уединении провинции; когда нас что-то мучило, справиться с этим было нелегко. Сартр впадал в депрессию, беспокоившую меня меньше, чем в прошлом году, хотя ничего приятного в этом не было. Ольга иногда теряла голову; когда во время пасхальных каникул в Париже мы пришли в гости к Камилле, она обожгла себе руку, с маниакальным упорством прикладывая к ней горящую сигарету. Об этом эпизоде я рассказала в романе «Гостья»; то был способ защитить себя от смятения, в которое погружала ее эта сложная ситуация. До тех пор — за исключением коротких приступов, когда меня одолевал страх смерти, — я жила в неугасимом свете счастья; почти с изумлением узнала я вкус грусти. Помню один день, когда мы с Ольгой, обе мрачные, тащились рядом по нестерпимой жаре руанского лета; на улице О-де-Робек двое ребятишек со смехом бегали друг за другом вокруг уличного писсуара, на первом этаже одного из промокших от дождя домов пиликала скрипка. В глубине улицы, сидя на складном стуле, какой-то мужчина играл на пиле, вяло напевая: