Доктор открыл какую-то дверь; посреди небольшой комнаты с фаянсовыми стенами с воплями бился человек, привязанный к железной кровати; в соседней, точно такой же комнате, спал другой человек. Это были буйные. Затем мы увидели помещение с больными общим параличом, единственными, кому постоянно оказывали терапевтическую помощь; внося им микроб малярии, останавливали развитие болезни на эйфорической стадии; все они улыбались и блаженно бормотали. Посещение закончилось во дворе с невменяемыми: там находились человеческие отбросы, которых я увидела через зарешеченные окна; с поникшим лицом и пеной у рта один крутил себе пальцы, другой скакал на одной ноге, третий раскачивался взад-вперед: они до бесконечности повторяли одни и те же движения, прежде наполненные символами, а теперь утратившими всякий смысл. Были ли они когда-то — в своем далеком детстве — похожими на всех остальных? Как, почему дошли они до этого? И что делали мы в этом дворе, глядя на них и задаваясь вопросами? В нашем присутствии было что-то оскорбительное.
Директор пригласил нас на обед. Он проживал во флигеле, где нас встретила его жена, почтенная матрона в черном, лицо которой надменно свидетельствовало о том, что никто и никогда не «травил» ни ее ум, ни душу. За столом прислуживала пансионерка больницы; у нее случались приступы, но она всегда старалась предупредить своих хозяев заранее, за день или два до этого; тогда временно ее обязанности брала на себя другая больная. Беседа не отличалась живостью; все мы находились под впечатлением от утреннего обхода больницы, и нам было трудно отвечать на слишком нормальные речи директора и его супруги.
После кофе директор показал нам пристройку, предназначенную для «платных» пансионеров. У каждого из них была своя комната; металлическая решетка защищала стекла окон без ручек. Глазок в двери позволял охраннику охватывать взглядом всю комнату. Там больные должны были ощущать себя еще более затравленными, чем в общих палатах.
Но это был еще не конец. Усатый престарелый врач препроводил нас в здание, предназначенное для женщин.
Их не распределили, как мужчин, по разным отделениям; идиоты, меланхолики, параноики, маньяки соседствовали в палатах, настолько загроможденных кроватями, столами и стульями, что передвигаться там можно было с трудом. На женщинах не было униформы. Многие из них украсили волосы цветами и обмотали тела странными пестрыми лохмотьями; слышались пронзительные возгласы, песни, возвышенные монологи. У меня было ощущение, будто я присутствую на шутовской комедии, поставленной абсолютно безо всякой логики. Между тем неброско одетые женщины молча вышивали в углу. Врач указал нам одну, которая накануне пыталась выпрыгнуть из окна: это была ее седьмая попытка самоубийства. Он положил руку ей на плечо: «Ну? Опять взялись за свое? Это нехорошо! Послушайте, жизнь не так плоха! Пообещайте мне вести себя разумно…» — «Да, доктор», — ответила женщина, не поднимая глаз. Этот врач не собирался ломать себе голову: сумасшедшие они и есть сумасшедшие; он и не предполагал, что можно подумать, как их вылечить или просто понять. Прикованные к кроватям женщины в смирительных рубашках смотрели на него с отчаянием или ненавистью: с них снимут эту рубашку, если они пообещают быть благоразумными, — ворчливым тоном говорил он им. Мы с Ольгой остановились возле очень красивой старой женщины, которая вязала, сидя на стуле; слезы тихо катились по ее лицу цвета слоновой кости; мы спросили ее, почему она плачет. «Я плачу не переставая! — с огорченным видом сказала она. — Это очень печально для моего мужа и моих детей — видеть, как я все время плачу. И они привезли меня сюда!» Слезы полились с новой силой; казалось, она претерпевала их как что-то неотвратимое, с чем ни она и никто другой ничего не могут поделать. С утра до вечера они жили бок о бок, те, кто рыдал и отчаивался, те, кто пел пронзительными голосами или танцевал, подняв юбку: разве могли они не проникнуться друг к другу ненавистью? «На прошлой неделе, — сказал нам врач, — одна из них ночью убила ножницами свою соседку по кровати». Мы были удручены, испытывая отвращение, усталость и что-то вроде стыда, когда на террасе кафе «Виктор» вновь окунулись в краски повседневного мира.
Все происходило так, как мы рассчитывали. Ольга познакомилась с нашими друзьями, она участвовала в наших экспериментах; мы помогали ей развиваться, а ее взгляд оживлял для нас краски мира. Ее презрение аристократки в изгнании сочеталось с нашим антибуржуазным анархизмом. Вместе мы ненавидели воскресные толпы, благопристойных дам и господ, провинцию, семейства, детишек и всяческую гуманизацию. Мы любили экзотическую музыку, набережные Сены, баржи и бродяг, дешевенькие кафе сомнительной репутации, безлюдье ночей. Примостившись в глубине какого-нибудь бара, из слов и улыбок мы сплетали шелковистые коконы, защищавшие нас и от Руана, и от целого мира; поддавшись магии, порожденной нашими пересекавшимися взглядами, каждый чувствовал себя одновременно и чародеем и околдованным. В такие минуты «трио» казалось поразительным успехом. Однако на этом великолепном здании сразу возникли трещины.
Это трио было творением Сартра; нельзя даже сказать, что это он его построил: он вызвал его к жизни одним лишь фактом, тем, что он привязался к Ольге. Что касается меня, то сколько бы я ни старалась приспособиться к этому, я все-таки никогда не чувствовала себя спокойно. Я была привязана к Сартру, я была привязана к Ольге, но по-разному, совершенно несравнимо, и каждая из этих привязанностей была исключительной; чувства, которые я к ним испытывала, не могли смешиваться. К Ольге я питала любовь глубокую, но привычную, повседневную, ни в коей мере не восторженную; когда я решалась смотреть на нее глазами Сартра, мне казалось, я обманываю свое сердце; ее присутствие, ее настроения затрагивали меня больше, чем прежде, и она оказывала большее влияние на меня; однако своего рода принуждение, определявшее мое отношение к ней, некоторым образом отдаляло меня от нее. Даже при наших встречах с глазу на глаз я больше не чувствовала себя свободной в своих порывах, поскольку запрещала себе недомолвки и безразличие; я больше не воспринимала в ней просто товарища, который был мне дорог. Когда мы выходили куда-то втроем, прежняя Ольга исчезала вовсе, ибо Сартру требовалась другая; порой она отвечала этому ожиданию, казалась более женственной, более кокетливой, менее естественной, чем со мной; иногда это ее сердило, и тогда она становилась хмурой или даже резкой, но в любом случае она не могла не отдавать себе отчета в этих переменах. Сартр тоже бывал разным, одно дело, когда мы говорили только с ним вдвоем, и совсем другое, когда он был занят Ольгой. Поэтому во время наших общих собраний я чувствовала себя вдвойне обделенной. Хотя нередко в этих встречах присутствовало свое очарование, которому я поддавалась. Однако если я рассматривала трио как долгосрочное мероприятие, которому суждено просуществовать годы, то приходила в ужас. Мне совсем не хотелось, чтобы в поездках, которые я планировала совершить с Сартром, Ольга была третьей. С другой стороны, в следующем году я рассчитывала преподавать в Париже и пригласить туда Ольгу: но если я говорила себе, что ее радости будут зависеть от Сартра не меньше, чем от меня, а может, даже и больше, это портило мне удовольствие. Я нисколько не сомневалась, что Сартр в конце концов не вытеснит меня из жизни Ольги; и речи не было о том, чтобы оспаривать ее у него, поскольку я не могла вынести никакого разлада между ним и мной. Впрочем, он заслуживал такого предпочтения в силу упорства, с каким требовал его и равного которому в себе я не находила; у меня не было права жаловаться, поскольку он уделял Ольге больше времени и забот, которых я никогда ей не предоставляла: но такая логика не усмиряла мою досаду. Не называя вещи своими именами, я злилась на Сартра за то, что он создал эту ситуацию, и на Ольгу, которая к ней быстро приспособилась; это была смутная злость, какая-то постыдная, и ее тем более трудно было переживать, что я себе в ней не признавалась. Своими словами, своими поступками я усердно способствовала процветанию трио. Между тем я была недовольна и собой и другими, и я испытывала страх перед будущим.
