Портер беспрестанно жил в трепещущем, напряженном возбуждении, ибо он был из тех, кто умеет вслушиваться в громкий гул вечно мятущегося полуслепого человечества и понимать его. У него всегда был нерешительный вид человека, который с трепетом ждет чего-то; казалось, будто он только что пережил приключение или собирается выйти ему навстречу».
Неуемность, напряженную творческую энергию О. Генри сохранял на протяжении всей своей жизни, и Дженнингс совершенно справедливо утверждал:
«Эта особенность не покидала его ни в унылые годы тюрьмы, ни во время тяжелой борьбы, которая привела его в Нью-Йорк. Он шел по извилистой дороге жизни мужественным шагом, не считаясь с опасными пропастями и шумными туннелями. Жизнь никогда не была для него обузой. С первой минуты, как я увидел его, до последнего проведенного вместе часа окружающий мир никогда не утрачивал интереса в его глазах».
Путешествуя со своим другом по Манхэттену (а их прогулки, как правило, ограничивались этой частью города), О. Генри открывал ему те «золотые россыпи», из которых неустанно черпал свои сюжеты. Они ходили по злачным заведениям, общались с бродягами и проститутками, разговаривали с барменами и работягами, наблюдали повседневную уличную жизнь.
«Город был владением Портера, а люди, жившие в нем, — его подданными, — писал в своих воспоминаниях Дженнингс. — Он проникал в самую гущу людей и рассматривал их в сильнейший микроскоп своей всеозаряющей проникновенности. Обман, трусливая подлость, всё напускное и лицемерное разлетались перед ним, как клочья тумана при сильном ветре. Души выступали наружу, обнаженные и откровенные. Волшебник умел добиваться своего. На каждом углу его ожидало приключение. Молоденькая девушка, крадучись, скользила за угол, или старый нищий дремал, скорчившись на пороге, — для Портера это всё были тайны, которые он стремился разгадать. Но для этого он не становился поодаль и не предавался размышлениям. Нет, он сближался со своими подданными, вступал с ними в тесное общение. Он знакомился с их тайнами, надеждами, разочарованиями. Он пожимал руку бродяги, и Дульси сама рассказывала ему, как она окончательно обанкротилась, сидя на шести долларах в неделю. Нью-Йорк был заколдованным лабиринтом, где на каждом повороте ожидал трепет неожиданного и чудесного».
Дженнингс не раз становился свидетелем того, как незначительный эпизод (таких эпизодов он приводит немало), который он наблюдал накануне, буквально на следующее утро превращался — как по мановению волшебства — в законченную новеллу.
Конечно, он видел, что за этим «волшебством» стоит очень напряженная работа, но прекрасно осознавал, какую роль играет в этом процессе дарование, и потому не уставал восхищаться талантом своего друга.
Впрочем, «творческая кухня» — едва ли то место, куда О. Генри хотел допускать даже самых близких людей, но иногда и у него возникало желание приоткрыть панцирь, поделиться сокровенным. Об одном таком случае Дженнингс вспоминал:
«— Сегодня вам предстоит испытать своеобразное и очень сильное ощущение, мой храбрый бандит, и я буду иметь удовольствие наблюдать при этом за вами. В мире еще найдется кое-что новое для вас, — сулил он мне. — Впечатление будет такое сильное, что перед ним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.
Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и боковым улицам, в которых я никогда еще не бывал. Мы шли по темным узким закоулкам, которые заполняли старые пяти-и шестиэтажные дома, обветшавшие и запущенные, источающие затхлый запах плесени. Мы продолжали идти всё дальше и дальше, пока не добрались, как мне показалось, до самого дна мрачной бездонной пропасти, находившейся в центре города.
— Слушайте, — шепнул он, и через минуту раздался неистовый свистящий рев, словно рога или трубы, и самые голосистые колокола небес и земли вдруг загудели, загремели и загрохотали все разом, наполнив эту дыру потрясающим гулом. Я протянул руку и тронул Портера за плечо:
— Ради бога, Билл, что это?
— Нечто новое под луной, полковник, поскольку вы не можете испытать этого нигде в подсолнечной. Это Нью-Йорк, дружище, приветствует вас с Новым годом.
Эта дыра (никто, кроме “странствующего волшебника”, вечно ищущего новизны, не разыскал бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.
А потом мы спустились к докам и просидели там добрый час, не произнося ни слова».
Дженнингс был введен и в нью-йоркский круг приятелей писателя. Об одной из таких встреч бывший налетчик рассказал в своей книге:
«— Я приготовил вам сюрприз, полковник, — однажды сообщил Портер. — Сегодня вечером вы встретитесь с немногими избранными.
Он ничего больше не сказал мне, с мальчишеским удовольствием следя за тем, как я злился, терзаясь неизвестностью. “Немногими избранными” оказались Ричард Даффи, Гилмэн Холл и Баннистер Мервин (журналист, один из знакомых писателя. — А. Т.). Мы вместе пообедали в ресторане.
Это был действительно сюрприз, ибо в тот вечер я увидел О. Генри таким, каким он мог быть, если бы кипучая жизнерадостность, которая, по-видимому, была заложена в нем от природы, не подверглась давлению и гнету унизительных лет, проведенных в тюрьме.
Портер протянул мне меню. Он был немного привередлив насчет еды.
— Друзья мои, — обратился он к почтенным редакторам, — полковник выищет нам что-нибудь необыкновенное.
Я думаю, что Портер находил меня немного чересчур самоуверенным в тот вечер, видя, что это избранное общество не внушает мне никакого благоговения.
— Я могу заказать грудинку, жаренную на углях орехового дерева; морскую черепаху, галеты из кислого теста и кофе, настолько крепкий, чтобы в нем не тонули пули, — как вы насчет этого, Билл?
— Пожалуйста, не подвергайте опасности мое будущее литератора намеками на западное происхождение.
Даффи и Холл посмотрели на Портера, точно его осанистая фигура вдруг пронеслась перед ними верхом на лошади, раскачивая лассо. Портер прочел вопрос в их глазах. Он был в задорном настроении в этот вечер.
— Надеюсь, полковник, вы не откажетесь ознакомить наших друзей с этикой ограбления поездов, не так ли?
Все три гостя выпрямились, полные напряженного любопытства. Я любил такие положения. Я испытывал огромную радость, предвкушая изумление и ужас этих пресыщенных ньюйоркцев.
Я рассказывал им один эпизод за другим. Описывал забавные приключения, случавшиеся при ограблении поездов на индейской территории. Они жадно впитывали мои слова. Я обрисовал перед ними бандита не как безжалостного зверя, а как человека в самом настоящем смысле слова, отличающегося от них только несколько иными склонностями или взглядами. Портер сидел, откинувшись назад, спокойный и величественный, а серые глаза его сияли от удовольствия.
— Полковник, сегодня вы затмили меня, — сказал он мне, когда мы направились в “Каледонию”[285].
