А ветер все крепчал и превращался в настоящий шторм. Дело плохо. Я велел бросить сначала второй, а потом и третий якорь. Так продолжалось несколько дней. На трех якорях стояли мы под скалами, каждую минуту ожидая, что цепи не выдержат и “Полярная” разобьется о скалы маленького островка, на котором я с трудом отыскал лужу грязной и тинистой воды. И это неизбежно случилось бы, если бы перед самым отъездом из Белушьей губы я не захватил с собой толстой якорной цепи, случайно попавшейся мне на глаза и, вероятно, оставшейся на берегу от старого разбитого судна. Эта старая, но все еще крепкая якорная цепь и потом не раз спасала “Полярную” от крушения.
Мотор был весь разобран и наш доморощенный механик Александр занялся его исправлением. Он начал с того, что загнал поршень в цилиндр так основательно, что выбить его оттуда не было никакой возможности. Сначала для извлечения злосчастного поршня принимались “кроткие” меры в виде стамесок, ключей, молотков и тому подобных “мелких” инструментов. Потом, когда Александр уже успел при помощи всех этих инструментов сбить себе руки в кровь, ни на йоту не выдвинув поршня, волей-неволей пришлось перейти к инструментам более крупного “калибра”, вроде моих больших геологических молотков. Но, увы, дело пошло не лучше, если только не считать успехом то, что расколся один из лучших моих молотков.
Между тем выбить поршень было необходимо во что бы то ни стало. Тогда Александр прибег к самым героическим средствам: он вооружился массивной полупудовой геологической балдой (кувалдой. — В. К.) и начал изо всей силы колотить ею по машине. Наконец мы уснули и всю ночь в полусне слышали удары железной балды по машине. Я до сих пор не понимаю, как от этих ударов не развалилась бедная машина и не проломилась “Полярная”. И думаю, что после всего испытанного нашей машиной я вправе сказать, что мотор системы Болиндера отличается своей простотой и удивительной прочностью. В конце концов, сломав одну балду и сбив другую, Александр добился своего и выбил поршень. Настойчивость этого человека так же изумительно велика, как и его упрямство» (1945, сс. 175–176).
Экспедиционные отчеты и личные дневники многих русских исследователей и путешественников того времени отличались высокими литературными достоинствами. Судя по приведенному отрывку, русановский дневник не уступал им. Его качество таково, что возникает вопрос — а не готовил ли автор его к самостоятельному литературному изданию? Остается лишь пожалеть, что местонахождение этого документа неизвестно, хотя скорее всего он затерялся в фондах Сорбонны или бумагах профессуры, имевшей дело с Русановым во время его пребывания в Париже. Отметим важное обстоятельство — практически во всех случаях, когда удавалось сравнить описание событий по отчету или личному дневнику, с литературной точки зрения выигрывал именно последний. Обычно в предшествующих отчетах Русанов использовал свой личный дневник урывками, изменив этому правилу лишь в экспедиции 1911 года, видимо из-за ограниченности во времени для написания отчета, вставляя в него куски из дневника целыми страницами.
После аварии двигателя волей-неволей всем участникам экспедиции в голову лезли самые мрачные мысли в связи с ближайшими перспективами, что нашло отражение на страницах русановского дневника: «Положим, официальная и обязательная часть программы выполнена; не только снят и обследован Петуховский Шар, но и залив Рейнеке. Однако меня это мало утешает. Я хочу во что бы то ни стало выполнить свою собственную программу: обойти с юга Новую Землю, обследовать восточное побережье, куда не ступала нога ни одного натуралиста, и Карским морем пройти в Ма-точкин Шар.
Я решил, если мотор не будет действовать, идти на парусах, даже плыть на одном фансботе, в крайнем случае бросив “Полярную”, если окажется это необходимым. Поэтому, когда заговорили о возвращении старым путем, я сухо заметил, что о возвращении назад не может быть и речи; если лед помешает нам двигаться вперед, то придется подумать о зимовке, но никак не о возвращении» (1945, с. 177).
К сожалению, Русанов нигде не упоминает о реакции своих подчиненных на такое единоличное решение, особенно матросов, к которым в целом ряде случаев он высказывал серьезные претензии на бытовом уровне, поскольку эти люди, по-видимому, не в полной мере оценили специфику отношений в ограниченном коллективе, работающем в экстремальных условиях. Тем не менее в условиях обеспеченности личного состава продовольствием за счет охоты (обычно, это главная проблема всех вынужденных зимовок) и близости становищ по западному побережью (в основном в пределах до ста километров, которые в условиях Арктики, как известно, не расстояние), да еще при наличии такого опытнейшего полярного эксперта, как Вылка, решение на зимовку (точнее — на возможность таковой) не выглядит чем-то фатальным, по крайней мере по состоянию дел на первую декаду августа, когда впереди оставалось еще много времени для дальнейшего движения к намеченной цели — к Маточкину Шару с его становищем в Поморской губе. Скорее это еще один способ воздействия на своих подчиненных, точнее, на наиболее слабых, — призыв напрячься и выполнить намеченное. Со всех точек зрения в создавшейся ситуации Русанов вел себя как опытный морской офицер, с одной стороны, не допуская сомнений и колебания в экипаже, а с другой — увлекая всех личным примером, подчеркивая общность судьбы в победе или поражении. Такой способ воздействия на людей, очевидно, оправдал себя и стимулировал их активность на фоне двух неизвестных в формуле успеха: поведения двигателя и возможной ледовой обстановки в Карском море.
Работа мотора, от которой зависело так много, продолжала внушать самые серьезные опасения, причем неоднократно. Запись в дневнике Русанова за 9 августа: «Поспешили сняться с якорей и пошли под мотором, который, наконец, начал работать, хотя и плохо. Я распорядился поставить кливер, питая мало надежды на мотор. Стало покачивать. Едва двигаемся. Мотор стал. Нас быстро понесло назад. Судно идет по ветру и не слушается руля. Поставили большой зарифленный парус и пошли обратно. Бросили якорь очень близко от того места, где только что перед этим стояли…». Самый подходящий момент, чтобы начать проклинать злую судьбину и жаловаться на ее превратности, — однако как бы не так… «Тизенгаузеном был снят залив, лежавший рядом с заливом Рейнеке, к востоку от него; этот залив также не был нанесен на карты, как и залив Рейнеке. Вообще часть Новой Земли к северо-востоку от Петуховского Шара пришлось не исправлять, а широко пополнять новыми топографическими данными. И если бы у нас не было моторной шлюпки, то едва ли мы успели за короткое полярное лето снять что-либо, кроме одного залива Рейнеке» (1945, с. 197). Отметим, что новый неизвестный залив восточнее залива Рейнеке был известен поморам как губа Охальная (Евгенов, 1930), позднее он был назван Самойловичем (1929) в честь президента Академии наук Карпинского.
Читатель, знакомясь с русановскими документами, невольно ждет — когда же прояснится ситуация с мотором, а вместо этого следует перечень очередных достижений экспедиции в виде находок очередных торфяников, реликтовых озер, описаний охоты и т. д. и т. п. Правда, на следующий день движок удостоился упоминания, но опять-таки на фоне очередных достижений экспедиции: «10 августа. Тизенга-узен и Вылка вчера во время съемки обнаружили существование пролива к востоку (западное устье Никольского Шара. — В. К.), поэтому решено было идти этим проливом. Мотор, хотя и со стуком, но начал работать» (1945, с. 178). Пусть читатель сам догадается, что по мысли автора дневника важнее — очередные результаты экспедиции или барахлящий двигатель.
