Политика в отношении собственности беженцев из оккупированных областей и оптантов также создавала препятствия для отъезда. В начале 1918 года Центропленбеж обнародовал ряд в высшей степени жестких правил, регулировавших сложные вопросы собственности, реституции, а также вывоза и ввоза собственности, принадлежащей беженцам из оккупированных областей. Для драгоценных камней, металлов, денег и тому подобных предметов устанавливалось точное их количество, которое можно было вывезти из страны (например, денег – 1000 рублей на человека). Все, превышавшее эти пределы, подлежало конфискации и в течение неопределенного времени хранилось на замороженных счетах. В принципе, в маловероятном случае возвращения эмигранта в Советскую Россию он мог заявить свои права на собственность или деньги, полученные за ее продажу и хранимые на счете. Однако неясно, мог ли возвращающийся эмигрант и в самом деле заявить свои права на такую собственность: мне не удалось найти свидетельств того, что это правило когда бы то ни было применялось. В любом случае, поскольку обратная миграция была, по всем данным, очень редким явлением, на практике эти законы вводили национализацию и конфискацию всей собственности и денег эмигрантов и оптантов (за исключением самых минимальных сумм). Такие меры привели к установлению более жесткого droit d’aubaine (права казны на выморочное наследство иностранца), чем где бы и когда бы то ни было в Средние века, и притом применявшегося не только к иностранным беженцам, но и к бывшим российским подданным, решившим выйти из советского гражданства[573].
Первые же результаты воплощения соглашения об оптации с Эстонией показали, насколько эффективно советская бюрократия воспрепятствовала выполнению условий якобы либерального договора. На 8 сентября 1921 года НКВД сообщал об удовлетворении 1234 прошений, отклонении – 1826, возвращении без заведения дела – 835, нахождении в процессе – 357 и в ожидании рассмотрения – 1574[574]. В следующем году количество одобренных прошений увеличилось; когда речь шла о других странах, с которыми также имелись соглашения, оно было выше. Например, в докладе 1922 года о поданных в Сибири прошениях от тех, кто выбрал польское гражданство, сообщается о 1940 одобренных заявлениях, 79 случаях отказа и 29 делах, отосланных в Москву для вынесения решения[575]. Эти результаты демонстрируют значительное различие между принципом свободной оптации и реальностью официальных преград на пути людей, желавших покинуть страну. В архивах можно найти намеки на то, что проблема бюрократических препон могла решаться с помощью взяток. Однако в 1920-х годах, когда персонал учреждений пограничного контроля стал более многочисленным, когда структура их усложнилась, а идеологическое значение возросло, добиться этого стало сложнее[576].
Репатриация и великая денатурализация
Первая мировая и Гражданская войны, крах городской экономики и голод в деревне вынудили около двух миллионов российских подданных искать убежища по всему миру, но в первую очередь – в Европе и Китае. Эти беженцы представляли собой поэтапно увеличивавшуюся разнородную группу. В эпоху Гражданской войны многие люди спасались от ожесточенных военных действий, эпидемий, падения городской экономики, голода в сельской местности (особенно свирепствовавшего в 1921 году). Сотни тысяч поляков, литовцев, украинцев, латышей, молдаван и эстонцев отправлялись по своим только что обретшим независимость национальным государствам, но также многие находили дорогу в другие места в Европе и по всему миру. После того как большевики победили Польшу и разбили Белую армию, многочисленные солдаты и гражданские лица отступили и эмигрировали, чтобы не оказаться под их властью. Среди эмигрантов было немало бывших государственных служащих, а также руководителей Белой армии (прежде всего, армии Петра Николаевича Врангеля, последнего генерала, покинувшего поля сражений и отбывшего из Крыма).
Одним из самых необычных аспектов ситуации было наличие большого количества этнических русских среди беженцев/эмигрантов. Это знаменовало первую серьезную волну эмиграции русского населения в истории страны[577]. Большевистская политика в отношении новой русской диаспоры сильно колебалась между давней традицией всеми возможными способами удерживать русских в стране или сохранять их гражданский статус, с одной стороны, и желанием навсегда разорвать все связи с лицами, лояльность которых была под подозрением как раз из-за того, что они покинули страну, – с другой. В конечном счете большевики решительно выбрали вторую стратегию.
После Гражданской войны большевистское правительство проводило противоречивую политику в отношении возвращения ветеранов Белых армий. В январе 1921 года в «Правде» была опубликована статья главы Центропленбежа – Александра Владимировича Эйдука, в которой содержалось обещание изменить политику так, чтобы побудить солдат к возвращению. Затем, весной 1921 года, в Новороссийск из Османской империи со всей возможной торжественностью вернулся корабль «Решид-Паша» – с 3000 казаков из армии Врангеля на борту[578]. Еще одним успехом, одержанным пропагандистами в 1921 году, стала операция ЧК, в результате которой высокопоставленного героя армии Врангеля, генерала Якова Александровича Слащева, убедили вместе с несколькими другими офицерами и товарищами вернуться в РСФСР[579]. Однако на протяжении того же, 1921, года поведение властей оставалось неоднозначным. Вскоре после прибытия «Решид-Паши» Политбюро приняло резолюцию, запрещавшую солдатам армии Врангеля возвращаться в РСФСР. Более того, каким бы пропагандистским успехом ни было возвращение Слащева, отношение властей к любому вернувшемуся белому офицеру оставалось суровым. Как правило, такие люди подвергались допросам, регистрировались и попадали под строгий надзор, их интернировали или приговаривали к тюремному заключению на срок до двух лет. Могли иметь место отступления от этих общих правил, но требовалась поистине слепая вера (которой некоторые обладали), чтобы считать, будто особое отношение к Слащеву будет распространяться и на других[580].
