– В этом списке топ-шестидесяти одно барахло, – говорит С.
– Значит, ваш коллега пишет барахло, – говорит издатель, движением головы указывая на Н. – Это для меня новость.
– Я же не знал… – говорит С. – Та книга вышла уже год назад! И она все еще в топе?
– На следующей неделе ровно год, – говорит издатель – Мы, конечно, поднимем за это по бокальчику. Вы все приглашены, от чистого сердца. Ну и если захочешь договориться, – обращается он к М., – прошу на кофе или пиво в конце рабочего дня.
М. ничего не отвечает, он бросает взгляд на свой пустой бокал, где было шампанское.
– Разумеется, решать тебе, – продолжает издатель. – Но мне в самом деле очень жаль. Такая книга, как «Год освобождения», заслуживает более широкого читателя. Можешь спросить здесь у своего коллеги. У Н. Он сможет тебе рассказать, что я не такая сволочь, как все думают. Как все говорят. Так или иначе, а с тех пор как Н. у меня, я больше не слышал от него выражений вроде «не жалуюсь».
– Я тебе уже как-то говорил, – обращается Н. к М. – Мне открылся мир. Как после удаления катаракты. Когда снова можешь видеть.
Несколько лет назад Н. действительно делали операцию по поводу катаракты, значит он знает, о чем говорит, но что Н. уже когда-то рассказывал это ему – неправда. Хоть в последние годы М. и стал несколько забывчив, такое он бы точно запомнил.
– Впрочем, это мне вдруг напоминает… – говорит издатель. – Ты имел в виду что-то определенное, а, М.? Когда высказывался о голландском Сопротивлении?
М. понятия не имеет, о чем речь; он вопросительно смотрит на издателя.
– Подожди, у меня это здесь, – говорит тот и снова достает из кармана мобильник. – На «Часе новостей», при входе, погоди-ка, я его почти уже…
Слишком поздно М. осознает, что благодаря чуду техники все они сию же минуту увидят и услышат его ответ репортеру «Часа новостей», – он понимает это лишь тогда, когда видит себя самого появляющимся на экране телефона, протянутого издателем.
– Вот… сейчас будет, – говорит издатель.
С., Л., Н. и В. теснятся вокруг мобильника, Ван дер Д. тоже присоединяется к ним именно теперь, он несет маленький поднос с бокалами красного вина.
– Ну, жаждущие… – говорит он.
– Тсс! – говорит Л. – Эх, а я не услышал!
– Погоди, вот он еще раз, – говорит издатель.
Он что-то делает на экране кончиками пальцев, и там еще раз появляется малюсенькое, но совершенно отчетливое изображение М., наклонившегося к микрофону репортера.
Сам М. в этот раз смотрит не на экран, а на лица своих коллег.
Что он говорит, слышно очень хорошо.
Наступает тишина, если вообще можно говорить о тишине в гуле возле лестницы. У С. буквально отвисает челюсть, и – странное дело – от этого он кажется не старше, а, наоборот, моложе. «Ребячливее», – мысленно поправляет себя М.; в нашем возрасте, наверное, уже хотя бы по разу видел всякое, так что редко удивляешься чему-нибудь по-настоящему, но то, что он видит на лице С., – это не удивление, это полное смятение.
Первым нарушает тишину Н.
– Вот как, – только и говорит он.
– Да, – говорит издатель. – Я тоже в первый раз подумал: уж не ослышался ли?
– Что ты имел в виду? – спрашивает С. – Что ты, черт побери, хотел этим сказать?
М. смотрит в глаза своему старшему коллеге. Он плачет? Трудно сказать. Если хорошенько подумать, С. всегда плачет. М. пожимает плечами. Больше всего ему сейчас хотелось бы еще раз посмотреть запись. Хотелось бы подумать: «Вам же понравилось?» Хотелось бы сказать. Им, своим коллегам. «Вам же понравилось? Это же не так ужасно?»
Он пытается, но ничего не выходит; он проводит по губам кончиком языка.
– Но ведь срок давности уже давно истек? – говорит Ван дер Д. – Они же не будут завтра стоять у тебя под дверью!
Это было задумано как шутка, но никто не смеется.
– Не знаю, что на тебя нашло, – говорит Н. – Это прежде всего несвоевременно. Во всяком случае, учитывая то интервью в журнале… Ты, наверное, мог бы немножко помолчать.
«Какое интервью?» – хочет спросить М., но тут же понимает, что речь могла идти только об одном интервью. Тогда это странно, ведь Мари Клод Брейнзел уверяла, что предварительно пошлет ему текст, а он пока ничего не получал.
Однако есть и кое-что другое. Ему совсем не по душе тон Н. Так не выговаривают коллегам. И уж по крайней мере в присутствии других коллег.
– Мы живем в свободной стране, – отвечает он. – Нас когда-то освободили, насколько я помню. Чтобы мы снова могли говорить что хотим.
– Ну, если бы это зависело от твоего отца, то освобождение не состоялось бы никогда, – говорит Н. – Тогда бы мы все тут, – он обводит рукой коллег и издателя, – сидели в концлагере. В лучшем случае. Наверное, нас уже давно прихлопнули бы где-нибудь в лесу и сбросили в общую могилу.
М. уставился на него. «Откуда это вдруг?» – спрашивает он себя. Всем известно, что Н. – высокомерный и самодовольный мудак, но не припомнить, чтобы он когда-нибудь в таком тоне выговаривал М. При всех. Тот факт, что М. еще не читал свое интервью в журнале, теперь оборачивается против него. Он смотрит на остальных. С. опускает глаза, В. отводит взгляд, Л. пожимает плечами, Ван дер Д. делает вид, что у него в вине что-то плавает, что-то требующее всего его внимания. Единственный, кто продолжает смотреть на М., – это издатель; взгляд у него теперь не торжествующий, а прямо-таки вызывающий – глаза, жаждущие скандала.
– Я попросил бы оставить в покое моего отца, – говорит наконец М. – В то время он сделал свой выбор, но уже не может этот выбор объяснить.
– Речь о том, что ты, наверное, мог бы и отдавать себе отчет, что говоришь, – говорит Н. – Именно ты, М. В своих книгах ты всегда искусно извлекал выгоду из своего прошлого и своего происхождения. Это тоже возлагает на тебя некоторую ответственность. Когда кто-то вроде тебя допускает такие выражения о голландском Сопротивлении, это воспринимается иначе, чем если бы то же самое сказала какая-нибудь чокнутая бестолочь. И особенно в сочетании с грязным бельем, которое теперь вывешено в том интервью. Нет, по-моему, это откровенная пошлость.
«Но ведь Сопротивление – это тема? – хочет ответить М. – Тема этого празднества. Может ли тот, кто делает Сопротивление темой празднества, задним числом ныть, если кто-то ставит примечание на полях?»
– Разве то, что теперь нам можно говорить все, означает, что мы должны все говорить? – добавляет С. – Нет, М., этого я не понимаю. Прежде всего у тебя, с твоим-то прошлым.
«Боже, куда нас заносит! – думает М. – Свобода слова… Да еще и границы свободы слова».
– Совершенно с тобой согласен, С., – говорит М. примирительным тоном.
Во всяком случае, он надеется, что его голос звучит примирительно, потому что внутренне он уже кипит – кастрюля кипящей воды, можно убавить газ, но холодной вода не станет.
