У входа в театр, в конце красной дорожки, всех ожидает главное телевизионное событие вечера: репортер «Часа новостей» (бывших «Последних известий») задает каждому писателю, который имеет хоть какой-то вес в литературе, вопрос по теме Книжной недели. Иногда тон этого вопроса слегка ироничен («Если бы после смерти вы могли превратиться в животное, какое животное это было бы?»), но самое главное, разумеется, ответ. Наиболее остроумные ответы попадают в выпуск, бурчание себе под нос и заторможенность лишают всяких шансов, если только не влияют на сложившуюся репутацию: писатель с именем, который начинает потеть и заикаться или ограничивается пустой отговоркой, достоин быть показанным в новостях. Но так или иначе, а силы не равны. У репортера из «Часа новостей» был почти год, чтобы обдумать свой забавный вопрос, а писатель должен сразу выразиться удачно при ярком телевизионном освещении. Лучше всего две короткие остроты: быстро, одна за другой. «С каких это пор человек больше не животное? И к тому же мне не хочется превращаться, одного раза вполне достаточно».
В этом году тема «Сопротивление – тогда и сейчас». Чуть меньше года назад, прочитав сообщение в газете, М. громко застонал. Этого не избежать, нечего и думать, что он сможет войти в театр незамеченным, ведь война – его коронная тема. Даже если удастся проскочить в дверь за чьей-то спиной, его вернут и за рукав смокинга все-таки приведут к камере. «Сопротивляетесь ли вы чему-нибудь до сих пор? Если бы вам пришлось скрываться, то у кого из писателей вы предпочли бы найти убежище? А у кого ни в коем случае? Видите ли вы сходство в возникновении правого радикализма тогда и теперь?» Вопрос о правде Сопротивления исключен. Он все еще остается болезненным. Сопротивлением в Нидерландах слишком пренебрегли. Нигде в Европе немцам не сопротивлялись так слабо, как здесь. Любой немецкий солдат облегченно вздыхал, если слышал, что его командируют в Нидерланды. Слава богу, не на Украину, не в Грецию и не в Югославию, где партизаны не знают пощады к взятым в плен новобранцам. В Нидерландах пляжи, тюльпаны и хорошенькие девушки. Все и всюду обращаются с тобой вежливо и дружелюбно. На деревенском празднике можно просто пригласить девушку на танец, не опасаясь удара ножом в спину. Или того, что взорвется спрятанная под сеном самодельная бомба. Не то что в России, где девушки сначала поили их допьяна, а потом в сарае отрезали яйца. Редкие акции голландского Сопротивления, казалось, не столько волнуют, сколько разочаровывают и огорчают немцев. Они и отвечали на это так, будто их обманула возлюбленная. В воскресный день хватали на улице нескольких случайных прохожих и расстреливали их у ближайшей канавы. Не так много, не целыми деревнями, как во Франции, Польше или Чехословакии. «Почему вы это делаете? – казалось, хотели спросить они. – Нам ведь тут так нравилось».
Тем временем М. уже почти у входа. Он поворачивает голову к соседу снизу, который чуть отстал в очереди. «Давай, давай, – подзывает М., – нам пора входить».
– Господин М.!
Репортер из «Часа новостей» держит микрофон у него перед носом. На плече у оператора вспыхивает свет.
Потом следует вопрос.
А потом – связно, разом, ему и секунды не потребовалось на размышления – звучит ответ.
38
Полчаса, как окончилось представление; кто-то стоит или сидит на лестнице возле мужского туалета, кто-то опирается о перила. Здесь Н., и С., и В., и Л. – но это не все: несколькими минутами раньше З. просунул руку под локоть молоденькой рекламщицы из своего издательства и, подмигнув остальным, ушел в танцевальный зал этажом ниже. Ван дер Д. пошел за выпивкой, сложная процедура получения которой была уже известна: сначала нужно отстоять одну очередь, чтобы купить жетоны, а потом другую, за выпивкой как таковой.
Жетоны! Талоны! Если бы М. попросили как можно короче описать голландский национальный характер, он выбрал бы слово «талон». Он бывал повсюду, он считает, что имеет полное право судить о характере собственной нации. Во Франции, в Испании и в Италии талоны еще не придуманы; в Германии дают сразу двадцать штук, а это лучший способ подорвать всякую веру в них. В Нидерландах никогда не дают больше двух. Куда ни придешь – в библиотеку, в литературное кафе, на литературный фестиваль, – повсюду вручают конверт с программой, отпечатанной в формате А4, и двумя талонами. Если талонов не хватит на всех, это настоящий конец света.
Однажды, много лет назад, он присутствовал на церемонии вручения «Оскара», когда экранизация романа «На волоске», его самой известной книги о войне, была номинирована в категории «Лучший фильм на иностранном языке». Во время фуршета там расхаживали официанты с серебряными подносами, предлагая бокалы шампанского, «Джека Дэниэлса», белого и красного вина. На столах стояли блюда с омарами и охлажденными во льду устрицами. Нигде и в помине не было никаких талонов, в отличие от кинофестиваля в Нидерландах, где ему пришлось, «в точности как и любому другому, просто встать в конец очереди», как рявкнул ему какой-то служащий на премьере «Расплаты».
С Н., С., Л. и В. он кратко обсуждает представление, которое Н. называет «посмешищем», а С. – «позором». Он и сам вставляет словцо, провозглашая, что лучше бы сидел в приемной у гигиениста, чем на этих ужасных представлениях, которые предшествуют собственно празднику.
– Ты имеешь в виду, у зубного врача? – спрашивает Н.
– У гигиениста полости рта, – говорит М. – Не надо называть его страшнее, чем он есть.
– Одно и то же, – говорит С.
– Подумываю на будущий год разок пропустить это шоу, – говорит Н.
Они переглядываются; все они знают, что этого не случится, они еще слишком хорошо помнят, как в прошлом году Н. (или З., или Ван дер Д., или С.) говорил то же самое.
К ним присоединяется высокий мужчина в смокинге; сначала он обнимает Н., потом пожимает руки С., В., Л. и М.
– Извините, мне надо ответить, – говорит он, еще не выпустив руку М., но уже глядя на экран своего мобильника; М. не слышал, как телефон зазвонил. – Где ты стоишь? Где именно? О’кей, скоро к тебе подойду.
Он подмигивает М. и убирает мобильник в карман.
– И как она расходится? – спрашивает он.
– Что?
– Книга. «Год освобождения». Сколько экземпляров? Второе издание? Третье?
М. знает репутацию нового издателя Н. Слухи об огромных авансах. Этими авансами он, наверное, так нагло и переманивает авторов у своих коллег, что формально «не делается» среди издателей.
– Вполне прилично, – отвечает М. – Не жалуюсь.
Длинный издатель смотрит на него бесстыдно насмешливым взглядом.
– «Не жалуюсь» звучит зловеще, – говорит он; он покашливает и хихикает почти одновременно. – В списке топ-шестидесяти я ее тоже еще не видел.
М. пожимает плечами.
– Ах, – говорит он как можно спокойнее, но его вдруг бросает в жар, – я этим не так уж и интересуюсь. Больше не интересуюсь, – добавляет он. – В мои-то годы.
