– Нет, – говорит она издателю М. – Не думаю, что поеду с ним в Антверпен. Наверное, останусь с дочерью.
– Но…
Кто-то похлопывает издателя по плечу. Это писательница, которая уже набросила пальто, – все было очень мило, но ей пора; они троекратно, но наспех целуют друг друга в щеки. Ана знает, что хотел возразить издатель. Загородный дом. Дом под Х. всего в двадцати пяти километрах от Антверпена, полчасика езды, не более. Раньше они так и делали. Один раз, после фестиваля, на котором М. пришлось читать вслух, издатель с женой даже остались у них ночевать. Распрощавшись с писательницей, он быстро обводит взглядом изрядно опустевшую Французскую комнату и снова смотрит на нее.
Возможно, он забыл, о чем они говорили. У нее было время обдумать, что она скажет, если он и дальше будет настаивать. Это слишком близко. Он поймет, она точно знает.
Но он больше не настаивает. Он кладет руку чуть выше ее запястья и слегка щиплет пальцами.
– Я понимаю, – говорит он.
Бывают такие фильмы, которые становятся только лучше, если заранее знать, чем они закончатся. Две собаки и кошка убегают из нового временного дома и начинают путь к старому. На пути через всю Северную Америку они как-то ориентируются (по звездам? По Северному полюсу?), но как именно, остается неизвестным, это что-то такое, что умеют только животные, а люди уже давным-давно разучились. Во время схватки с медведем Катерина еще крепче прижалась к Ане; мисочка с попкорном уже опустела, к стакану с лимонадом Катерина не притронулась, а сама Ана охотно выпила бы еще бокал вина, но ей не хотелось вставать и идти на кухню, она боялась что-то нарушить.
Она решила не думать о празднике – о М. в одиночестве на этом празднике, как он сначала кружит по коридорам, а потом стоит на своем постоянном месте возле мужского туалета, – чтобы полностью погрузиться в фильм, но это удалось ей лишь отчасти. Когда кошка первой выглянула из-за кустов и помчалась по лужайке к хозяевам, Ана надорвала заранее приготовленную пачку бумажных платков и дала один Катерине.
– Ой, мама, – сказала ее дочь, когда затем из кустов вышел младший из двух псов, – как ты думаешь, та старая собака тоже выжила? Или умерла?
Катерина тихонько заплакала, прижимая платочек к глазам. Ана тоже плакала, может быть, еще сильнее, чем в первые три раза, когда смотрела этот фильм.
– Не знаю, милая, – сказала она. – Надеюсь, что так. Но правда не знаю.
37
Первое препятствие, которое нужно преодолеть, – это длинная очередь приглашенных перед входом. Там же стоят прожекторы и фургоны телевидения со спутниковыми антеннами на крыше, а за ограждением по обе стороны красной дорожки расположились фотографы и съемочные группы. Это настоящее искусство – излучать определенное безразличие и, М. это знает, ждать как можно естественнее; на лице должны читаться легкая ирония и покорность. Я тут стою в сорок пятый раз? В пятидесятый? Меня они ни за что не подловят. М. владеет этим искусством, как никто другой, ведь он действительно потерял счет, ни разу не пропустил. Еще вначале, один или каждый раз под руку с новой пассией, потом вместе с первой женой, а между тем уже целую вечность с Аной. Здесь есть другие – более молодые, менее известные – писатели, у которых явно с этим трудности – с тем, чтобы излучать непринужденное безразличие. Вон они стоят в пальто нараспашку, из-под которых видны их выходные наряды: платье, купленное специально по этому поводу, пиджак, всего несколько часов назад полученный из чистки, – это, как ни крути, наряды, которые продуманы. Разве тот красный пиджак не слишком красный? А то платье с блестками – не слишком кричащее? Лишь некоторые не поддаются этикету: футболка с названием спортивного клуба, высокие белые ботинки фирмы «Найк» с черными шнурками, дурацкая кепка или дурацкая шляпка (дурацкими очками тут никого не удивишь, дурацкие очки стали униформой элиты) – сам М. уже много лет назад отказался от подобного эпатажа, он-то воздвиг бы памятник тому, кто придумал смокинг. Конечно, смокинг – тоже униформа, но такая, которая, в отличие от ярко-желтой оправы очков, всех уравнивает, подобно форме военных или школьников. Видя мужчину в смокинге среди других мужчин в смокингах, смотрят не на то, как он одет, а исключительно на его лицо, на голову, которая возвышается над белой рубашкой, черным выходным пиджаком и черным галстуком-бабочкой. Все черно-белое, это гениально, на фоне такого «мундира» приобретает краски все остальное, даже седые волосы; а цвет лица, каким бы бледным оно ни было, никогда не сравнится с белизной рубашки.
М. знает: у него выразительное лицо, над выразительностью этого лица не властна старость. Разумеется, ему не стоит больше позировать в плавках на пляже, и лучше не заставать его в полосатой пижаме рано утром за завтраком, но в такой сугубо мужской униформе, как смокинг, он похож на кого-нибудь из старых голливудских актеров, направляющихся на вручение «Оскара» или «Грэмми». Как это называется-то? Lifetime Achievement Award[15]. Увенчание всей жизни. Это не фантазия и не wishful thinking[16], он так и видит себя на журнальных фотографиях, на фотографиях в завтрашних газетах. Ему не стыдно там появиться, он ведет здоровый образ жизни, пьет умеренно; скорей уж, как он констатировал, увидев прошлогодние снимки, остерегаться нужно того, не слишком ли здоровый образ жизни он ведет. Что-то в лице (нет, не зубы; ему все равно не следует улыбаться – пока губы сомкнуты, все в порядке), щеки ввалились, слишком ввалились, это уже не привлекательно, они как будто втянуты внутрь. Возможно, кто-то, кроме него самого, тоже мог увидеть в этом лице приметы будущих изменений – приметы того дня, когда он продолжит жить исключительно в своих работах (или не продолжит – он видел, как скоро это происходит с большинством его умерших собратьев). Череп. Мертвая голова. Он стал больше есть, он просил у Аны антрекоты, пасту со шпиком и сливочным маслом, а на десерт – кусок торта с кремом или миндальное мороженое из морозилки, и через несколько недель сходство с мертвой головой, напоминающее о будущем, практически исчезло.
Неподалеку стоит в очереди Н.; он, как никто другой, знает, как это полагается – стоять в очереди. Он держит руки в карманах, его длинное мохеровое пальто уже перекинуто через руку. Он стоит здесь, будто в булочной. Мне две булочки и половинку зернового в нарезке. Сначала М. видит только его затылок, но затем Н. делает шаг к ограждению, он наклоняется, чтобы приблизиться к микрофону, протянутому телерепортером, а за спиной репортера ослепительно вспыхивает лампа камеры. Свет проходит сквозь волосы Н.; словно низко висящее над сухим и голым пейзажем солнце, это подчеркивает глубину почти восьмидесятилетних швов и линий его профиля, но в то же самое время придает ему нечто королевское – нечто императорское, сразу поправляет себя М.
У входа начинается очередное испытание. Каждый год у этого празднества новая тема. Иногда что-нибудь простое – животные, молодежь, автобиографическое в литературе, – но в иные годы от недостатка воображения не знают, что и придумать. М. вспоминает что-то связанное с птицами и гнездами: никто не понимал, идет речь об инстинкте гнездования, о яйцах или о чем-то гораздо худшем.
