– Я уверена, у тебя там таблетки! Или порошок. Или что-то незаконное. Я знаю, что меня отравили. Я уверена, что это сделала ты. Я знаю, что ты. Я знаю, на что ты способна.
– Пожалуйста, перестань.
Но Сара не слушала меня. Ей даже было наплевать на битое стекло, рассыпанное по моему рюкзаку. Она искала нечто, чего там не было. Я не знаю, почему не бросилась к ней и не остановила ее. Не знаю, почему не вырвала у нее мой рюкзак и не убежала, как в случае с Персефоной.
– Почему тут всюду битое стекло? – спросила она наконец.
– Я упала, – быстро ответила я, как обычно отвечают избитые женщины.
Но Диксон было все равно. Она даже не пыталась помедлить, вытряхивая на пол битое стекло, коробку с пакетиками чая и мой кошелек. Она была как поезд, у которого отказали тормоза, пока костлявые пальцы одной ее руки не прижались к ее груди в воплощенном величии, и она не остановилась.
– Сара?
Я медленно смотрела, как другая ее костлявая рука сжимает револьвер – револьвер моего отца, – торчавший в переднем кармане, как одинокий ребенок.
– Дай мне объяснить, – сказала я ей.
Девушка бросила револьвер в рюкзак.
– Это не мой, – настаивала я.
Она не отвечала. Она не шевелилась. Она уставилась на револьвер, который неуклюже лежал среди столь неподходящего ему содержимого моего рюкзака.
– Сара, прошу тебя! – умоляла я. – Твое сердце. Пожалуйста, не волнуйся!
– Откуда ты знаешь о моем сердце? – спросила Диксон, уставившись на меня. – У меня с сердцем все в порядке.
– Я знаю, что это не так, – сказала я. Она встала и тут же снова упала, сама удивившись этому. – Пожалуйста, успокойся.
– Не успокаивай меня!
– Сиди на месте, – велела я и бросилась на кухню, чтобы принести ей стакан воды.
– Что ты сделала со мной? Что ты сделала со своим отцом? Где он?
– Ничего я с ним не делала.
– Тогда почему он пропал?
– Потому что он всегда пропадает, – ответила я. Дыхание девушки становилось все более затрудненным, ее тело сотряс чересчур нервный смех. – Сара, пожалуйста, успокойся. Позволь, я приготовлю тебе чай.
– Не хочу я твоего гребаного чая! – рявкнула она, с размаху ставя стакан на кофейный столик.
– Сара, пожалуйста…
– Я знаю, ты его ненавидишь. Он сказал, что ты его ненавидишь. Я знаю, что ты его ненавидишь.
– Честное слово, нет, – сказала я. – Не ненавижу я его.
– Ты… у тебя… револьвер!
– Он не мой.
– У тебя револьвер, – повторила Диксон.
– Он не мой, – повторила я. – Это моего отца. Это его револьвер. Он дал мне его для самозащиты. Для…
– …для Персефоны Райга? – спросила Сара.
Гейзер адреналина забил в моем теле. Сердце на миг замерло.
– Что? – закашлялась я. – Что ты хочешь сказать? Почему для Персефоны Райга?
Диксон встала, отрешенная, словно я направляла револьвер на нее. Но он лежал в рюкзаке, прикасаясь лишь к картонной коробке с чаем.
– Я знаю, что ты сделала, – сказала она. – Он рассказал, что ты сделала со своей подружкой, когда была еще ребенком.
Завихрения холодного воздуха втекали в квартиру, смешиваясь с теплом, от чего запотевали окна. Вот так, наверное, распространяются городские легенды – как газ протекает из-под земли, как стрептококк проникает в детсадовскую группу, как нетерпение в Департаменте регистрации автотранспорта. Быстро и неотвратимо. Я доверилась только одному человеку. Только одному человеку, с которым мне надо было наладить отношения, в ту единственную ночь, когда он открыл мне все причины, по которым оказался в тюрьме, рассказал о своем очищении, о своих тяжелых кулаках и всех тех бедах, которые они натворили, когда он плакал в страхе, что эти беды распространятся и на меня. Но он умел молчать. Он был достойным доверия. Он был сейфом, в который никто не мог залезть. «Теперь ты знаешь мои секреты, – сказал он мне. – Баш на баш, Ноа. Расскажи о худшем, что ты сделала в жизни».
Прежде чем я сумела услышать, как заканчиваю фразу, которую мне лучше бы никогда не произносить, я увидела, как выхожу из квартиры Сары и закрываю за собой дверь – резко, театрально. Моя мать была бы горда мной. «Все, что ты делаешь, я могу лучше». Я увидела, как я дошла до лифта и нажала кнопку «вниз», и тут поняла, что на самом деле не двинулась с места. «Я могу делать все лучше, чем ты». Я все еще стояла в квартире Сары Диксон, у которой мог – или не мог – случиться сердечный приступ из-за меня.
– Это мой отец дал тебе таблетку для аборта, – сказала я ей.
Она рассмеялась, нежно, раскатисто.
– Он позвонил мне, когда подумал, что ты умерла, – продолжала я.
– Это невозможно! – смеялась Сара. – Он не мог достать таких таблеток без рецепта. А вот ты… Тебе хватило дури бросить институт Лиги Плюща, но ведь хватило и мозгов туда поступить. И ты достаточно умна, чтобы скрыть убийство десятилетней давности. Я уверена, ты знаешь, как добыть такие таблетки. Где ты их взяла? Ты понимаешь, что могла убить ребенка? Если ты убила моего ребенка, ты за это ответишь. Попомни мои слова.
– Твоя мать шантажировала его, чтобы он это сделал.
– Прекрати, – сказала Сара. – Это глупо.
У меня задрожали руки. Я хотела оказаться по ту сторону двери. Я хотела оказаться в лифте, спуститься вниз и уйти.
Однако я посмотрела прямо на эту девушку и продолжила говорить как по-писаному. Словно кто-то другой подсказывал, что мне говорить и что делать.
– Не думаю, чтобы мой отец, по мнению твоих родителей, подходил для твоего периода да Гама, вот и всё.
Перистые взмахи ресниц. Быстрое моргание. Молчаливый кашель.
– Откуда ты знаешь о периоде да Гама? Калебу я никогда об этом не рассказывала.
– Мне рассказала твоя мать, – сказала я. Не знаю, что на меня нашло. Я открыла рот и просто произнесла это. – Она и меня просила дать тебе таблетку. Но я отказалась. И тогда она стала шантажировать моего отца. Она дала таблетку ему, а он – тебе. Вот и все, – закончила я. – Она достаточно изворотлива, чтобы добыть такой препарат?
Белая снежинка вплыла в комнату из открытого окна. Несмотря на то что Сара дрожала, сама я просто горела.
Диксон села на пол.
– В груди печет, – пожаловалась она. – Сердце что-то колотится.
Она продолжала тереть руки, и в своей белой футболке на какое-то мгновение показалась обитательницей психиатрической клиники середины века. Она крутила головой то справа налево, то слева направо. Справа налево. Слева направо. Глаза ее начали вылезать из орбит, руки задрожали, а потом дрожь поднялась до ее губ.
