Беда с такими, как Вирджиния, заключается в том, что такие, как я, пытаясь ничем их не оскорбить, ведут себя так, словно жонглируют тухлыми яйцами. И когда они наконец разбиваются, а случается это всегда, вонь от них идет страшная. Вот и в кентском баре я изо всех сил старалась объяснить, что восток – это некая сторона света, которую обычно можно найти напротив запада. Брюс, одарив меня виноватой, но симпатизирующей улыбкой, метнулся за ней, как испуганный кролик. Френсис выразил мне свои соболезнования, и мы не видели их до воскресенья, пока не пришла пора возвращаться. Но по крайней мере тогда я увидела, как увидели это и другие, что неадекватным поведением отличается она.
Не я.
На этот раз официантка определила меня на роль злодея, и эта несправедливость еще больше утвердила меня в стремлении вычерпать эту бочку дерьма до дна. Общение с тетушкой разбудило ужасные воспоминания о моем прошлом, и, услышав о том, как она разобралась со своим, мне хотелось последовать ее примеру. Внезапно мне вспомнился еще один давнишний разговор, имевший место вскоре после дебатов на тему «восток – это запад», с психоаналитиком, которого я встретила на какой-то вечеринке. Я была в таком отчаянии, что начала бомбардировать его вопросами прямо у стола с закусками. Он, однако, проявил милосердие и достаточно четко обрисовал ситуацию:
– Люди, совершенно не уверенные в себе, думают, что весь мир ополчился на них, и достаточно часто, пусть и не всегда, у них возникает ощущение, будто к ним относятся снисходительно, смотрят на них свысока.
– Ну, я не понимаю, откуда у нее может взяться чувство неуверенности, – резко ответила я, – если уж у меня…
Он приподнял бровь:
– А вы не пытались задать ей такой вопрос?
– Ну, мы обе получили одинаковое воспитание.
– Не может быть двух людей с одинаковым воспитанием, – отчеканил он.
– Она не хочет об этом говорить.
– Люди обычно не хотят говорить о том, что их пугает или навевает печаль. Почему бы вам не попробовать?
Не прошло и двадцати лет, как психоаналитик подбросил мне такую идею, а я уже решила ее реализовать.
Почему нет? Что за скелеты прячет моя сестра в своем шкафу, и чем они отличаются от моих? Я посмотрела на свой омлет. Потом, вскинув глаза, на Вирджинию, увидела, что ее взгляд мечется между ее и моей тарелками. Она сравнивала наши порции… Нелепость, конечно. Или нет? Да какая, собственно, разница?..
– Джинни, проводя время с тетей Лайзой и Эдисон, я много чего вспомнила. Про то, как мы выступали в роли бедных родственниц, как на нас смотрели свысока.
Я увидела, как ее передернуло. Почему, задалась я вопросом, почему мысль о том, что ты – бедная родственница, едва не свела с ума мою сестру и практически не отразилась на мне?
– Подумала я и о нас. Тебе и мне… почему между нами… пробежала кошка… разверзлась пропасть.
Она продолжала есть, не поднимая головы.
– Почему ты всегда так злилась и на меня, и на мир, хотя повода вроде бы и не было… тебя все любили, была красивой, умной, могла выбрать любую дорогу, тогда как я ни в чем не могла сравниться с тобой… серая, незаметная мышка.
Она буквально сверлила тарелку взглядом, а потом вдруг отбросила вилку с таким грохотом, что едва ли не все посетители повернулись в сторону нашего столика.
– Потому что! – прошипела она, схватила стакан, сжала его так сильно, что побелели костяшки пальцев. – Ты была… действительно никем, пустым местом, никто не удостаивал тебя и взглядом… и теперь смотреть на тебя…
– Ты про деньги?
– Я про все. Хамелеон в чистом виде. Все составляющие абсолютного успеха. Тебе ничего не нужно хотеть… тебе не приходится задаваться вопросом, любит ли тебя твой муж, хотят ли быть с тобой твои дети и внуки, куда поехать в отпуск, что съесть на обед… Ты переплюнула меня… всех… не испытав ни боли, ни стыда. Мне с детства втолковывали, что я что-то собой представляю. Я росла с ожиданиями… ты – нет. Это нирвана для психики, о которой мы все можем только мечтать, к какой должны стремиться…
– Эй, эй! – Я почти что кричала. – Где ты этого набралась? Нирваны для психики?
По лицу Вирджинии пробежала довольная улыбка.
– Прочитала в книге. Ты же не можешь все знать. – Она перехватила инициативу. – В отличие от меня в детстве ты ничего для себя не ждала, а потому ничто не раздражает тебя. Ты можешь говорить с герцогом, и ты можешь говорить с…
– Лесбиянкой?
Она соблаговолила улыбнуться.
– Ты не видишь этого, потому что это твоя жизнь. Ты можешь позволить себе смеяться над этим, потому что это у тебя есть. Но я бы посмотрела, как бы ты повела себя, доведись тебе столкнуться с тем же, что и мне. Стоять на вечеринке рядом с человеком, который спрашивает Брюса: «И как вы зарабатываете на жизнь?»
– Но это же очень нетактичный вопрос…
– Опять ты за свое, ведешь себя, как герцогиня… А потом, когда Брюс говорит, что он – сантехник, мне приходится наблюдать, как их глаза стекленеют, или они начинают говорить о протечках, или о чем-то похожем, а я должна все это выслушивать.
– Вирджиния, ты же не можешь рассчитывать, что я восприму твои слова всерьез. Брюс – художник среди…
– Он – гребаный сантехник, Дилли. Так что прекрати изображать то, чем он занимается, искусством…
Работа «гребаного сантехника» также притягивала взгляды всех наших гостей. И мы не сомневались, что показываем им достойное внимания. Но я сжала губы. Потому что не хотела мешать сестре выговориться. Мне не нравилось то, что я слышала. Но по крайней мере она наконец-то заговорила.
Вирджиния отхлебнула вина.
– О, для тебя нет ничего реального, потому что тебе не пришлось переживать такого унижения. Ничего не ждать от будущего – это легко. Трудно, когда ожидания у тебя есть, но потом их отнимают, и тебе ничего не достается. Даже когда мы были маленькими и дома не было никакой жизни, ты была слишком маленькая, чтобы это понимать… Тогда как я лишилась прекрасного, дорогого мне. Матери, которая любила меня, дома с хорошей мебелью и красивой одеждой. Уютных, вечеров у горящего камина. А потом этот мужчина пришел домой, мать забеременела и попыталась покончить с собой, в доме исчезла еда, и остались только его крики. Бабушке, которая меня обожала, пришлось уехать и жить где-то еще. Раньше меня никогда не били, не наказывали, но он меня бил за то, что посмотрела на него, за то, что разлила пиво, наливая в стакан, за то, что дышала. Тебя он не трогал. Говорил, что ты – действительно его дочь. «По крайней мере, в том, что она моя, сомнений у меня нет», – как-то сказал он.
Потом, когда он наконец ушел совсем, оставив нас в холоде и темноте, ты не переставала плакать. Ты постоянно была – в кровати, у нее на коленях, сосала ее грудь… она не хотела тебя, но ей приходилось приглядывать за тобой, то есть она не могла приглядывать за мной. И тетушки, и кузины злорадствовали, потому что раньше я была маленькой принцессой, а теперь превратилась в нищенку. Не следовало мне выходить замуж за Брюса. Когда я увидела, кого отхватила ты, мне стало дурно…
