Она вызывающе улыбнулась.
— Я думаю, что вы и сами понимаете, что это не так. При чем здесь сообразительность? С таким же успехом вы могли бы сказать, что умный человек не может быть голоден, как какой-нибудь тупица.
— Что ж, может, вы и правы, — весело сказала Ли. — Кто знает?
Стенхэм почувствовал себя задетым; чтобы Ли этого не заметила, он еще крепче сжал ее руку.
— Меня не так-то легко отвергнуть, — непринужденно произнес он.
Ли пожала плечами и опустила глаза.
— Я вела себя с вами как друг, — сказала она, надув губы. — Потому что вы мне действительно нравитесь. Мне просто нравится быть с вами. Если этого недостаточно, — она снова пожала плечами, — что ж, черт с ним.
— Вот и прекрасно. Может быть, вы еще передумаете.
— Может быть. Хотелось бы думать, что я не так уж закоснела.
Стенхэм ничего не ответил и, откинувшись на спинку стула, выглянул в окно. Мальчик снял сандалии и бродил по колено в воде — картина, которая, учитывая взволнованность Стенхэма, поначалу его не заинтересовала. Но когда мальчик, склонившись, выловил большое грязное насекомое, Стенхэм присмотрелся. Мальчик поднял руку к лицу, изучая свою добычу и улыбаясь ей, он даже несколько раз шевельнул губами, будто объясняя что-то.
— Что там такое? На что это вы так уставились? — спросила Ли.
— Пытаюсь угадать, что делает этот парнишка в пруду.
Неожиданно насекомое унеслось прочь. Мальчик стоял, глядя ему вслед, скорее с удовольствием, а не разочарованием, которое ожидал увидеть Стенхэм. Выбравшись из воды, мальчик сел на краю пруда.
— Как странно, однако, он себя повел, — покачал головой Стенхэм. — Специально забрался в воду, только для того чтобы вытащить какое-то насекомое.
— Значит, у него доброе сердце.
— Да, я понимаю, но они не такие. Вот в чем все дело. За все то время, что я здесь, мне ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь поступал подобным образом.
Он внимательно оглядел мальчика: круглое лицо, типичные тяжелые черты, вьющиеся черные волосы.
— Его вполне можно было бы принять за сицилийца или грека, — сказал он, как бы разговаривая сам с собой. — Если он не марокканец, в его поступке нет ничего удивительного. Но если — да, то я сдаюсь. Марокканец такого никогда не сделает.
Ли резко встала, выглянула в окно, снова опустилась на стул.
— Он похож на модель для всех самых бездарных картин, которые иностранцы писали в Италии сто лет назад. «Мальчик у фонтана», «Цыган с кувшином воды», помните?
— Хотите еще чаю?
— Нет! — решительно ответила Ли. — Сыта по горло. Слишком сладко. И все равно не могу поверить, что можно было так быстро и жестко оценивать людей.
— В данном случае — можно. Я наблюдал за ними годами. Я знаю, какие они.
— Но, в конце концов, это же не значит, что вы знаете личность каждого.
— В том-то и суть, что они не личности в том смысле, который вы подразумеваете, — ответил Стенхэм.
— Вы на опасной почве, — предупредила его Ли.
Боясь, что она будет возражать, Стенхэм промолчал и не попытался объяснить, как жизнь среди менее развитых людей помогла ему взглянуть на свою культуру извне и лучше понять ее. Явным желанием Ли было стремление считать все народы и всех людей «равными», и она встретила бы в штыки любое мнение, которое противоречит этой аксиоме. По правде говоря, решил про себя Стенхэм, с ней вообще невозможно о чем-либо спорить, так как, вместо того чтобы видеть в каждой частице реальности дополнение к остальным, она с неколебимым упрямством шла напролом, замечая только то, чему могла придать видимость иллюстрации к своим убеждениям.
Откуда-то снаружи донесся слабый звук; не знай Стенхэм, что это человеческие голоса, он вполне мог бы вообразить, что это ветер воет в сосновых ветвях. Мальчик, сидевший на краю пруда так, словно солнце светило только для него, тоже, казалось, услышал этот гул. Стенхэм быстро взглянул на Ли: она явно ничего не услышала. В ее актерском арсенале, подумал он, всего два приема. Первый — вытащить пудреницу и изучать свое отражение, второй — закурить. На этот раз она воспользовалась пудреницей.
Стенхэм молча наблюдал за ней. Для Ли марокканцы были вялыми зеваками, стоящими на обочине парадного шествия прогресса, их надо было так или иначе уговорить присоединиться к нему, даже если придется применить силу. Она вела себя как миссионер, но миссионер предлагает полный, пусть и негодный к употреблению, свод идей и правил поведения, а модернизатор общества вообще не предлагает ничего, кроме места в общих рядах. А мусульман, которые со слепой интуитивной мудростью победоносно противостояли льстивым посулам миссионеров, теперь обманом пытались привлечь к бессмысленному движению всемирного братства, ради которого каждый должен пожертвовать частицей самого себя — достаточной, чтобы почувствовать себя ущербным, — и, вместо того, чтобы обращаться за поддержкой к своему сердцу, к Аллаху, оглядываться на остальных. Новый мир будет триумфом безысходности и разочарования, когда человечеству придется самому тянуть себя за волосы из трясины, — равенством обреченных. Чего же удивляться, что религиозные лидеры ислама считали западную культуру творением Сатаны: им дано было узреть истину, и они выражали ее в простейших понятиях.
Выкрики и вопли неожиданно стали громче; не оставалось никаких сомнений, что колонна приближается. Сколько тысяч глоток, мелькнуло у Стенхэма, могут издать такой рев?
— Послушайте, — обратился он к Ли.
Шествие продвигалось медленно, и, следуя законам акустики, звук то становился громче, то отступал на задний план. Но толпа явно направлялась к Бу-Джелуду.
— А вот вам и беда, о которой я говорил, — сказал Стенхэм. Ли прикусила верхнюю губу и растерянно посмотрела на него.
— И что же нам теперь делать? Бежать?
— Конечно, если вы не против.
Мальчик вошел через заднюю дверь, робко поглядел на них и снова сел за свой столик.
— Qu'est-ce qui se passe dehors?[120]— обратился к нему Стенхэм. Мальчик непонимающе уставился на него. Значит, все таки марокканец.
— Smahli, — сказал Стенхэм. — Chnou hadek el haraj?[121]
Мальчик посмотрел на него широко раскрытыми глазами, явно недоумевая, как можно быть таким глупым.
— Это люди кричат, — ответил он.
— От радости или от злости? — поинтересовался Стенхэм. Стараясь скрыть внезапно возникшую в нем подозрительность, мальчик улыбнулся и сказал:
— Наверное, одни радуются, другие злятся. Только сам человек знает, что творится у него в сердце.
