Я откидываюсь на подушку и размышляю.
— Напиши, чтобы не волновался. Его сына мы вернем, даже если для этого понадобится уничтожить Австрию.
Глава 36. Антуан Моро
«Bondye Bon» — гаитянская пословица, в переводе означающая: «Бог милосерден».
Гаити
Прежде всего я вижу отсвет от жилья. Корабль входит в гавань Порт-о-Пренса, и я слежу, как над спящим городом занимается рассвет. Тринадцать лет и сорок семь дней — и вот я снова дома.
Капитан кричит, что корабль пришвартован, но я задерживаюсь возле трапа и смотрю, как над лесистыми холмами поднимается солнце, и, когда его лучи касаются дальнего края залива, беру свой кожаный саквояж и схожу на берег.
Все вокруг и знакомое, и чужое одновременно. Я узнаю запах костров на берегу и аромат запекающейся рыбы — не знаю, луциан это или горбыль. Даже густой туман выглядит как старый приятель. Какой-то извозчик по моей одежде догадывается, что мне понадобится повозка, и я оплачиваю дорогу до дома Моро.
— Прошу меня извинить, месье. — Он говорит со мной по-французски, это язык нашей страны, хоть она и избавилась от тирании. — Такого адреса я не знаю.
— Это была ферма, — говорю я, — сразу за городом. Фермер белый, хозяйка чернокожая…
Он чешет в затылке.
— Таких до войны много было… Теперь никого из них нет, — с сожалением констатирует он. — А вы с какой целью приехали? — Он оглядывает мой костюм и смеется. — На этом острове таких гаитян, как вы, немного.
— Я долго отсутствовал. Вот, теперь рассчитываю вернуться на фамильную ферму.
У извозчика на лице глубокое сочувствие.
— Надеюсь, вы понимаете, что в живых вряд ли кого застанете.
Я опускаю голову.
— Понимаю.
Он кивает.
— Дом, может, и сохранился, но кроме него, скорее всего, ничего не осталось.
Я забираюсь в повозку и смотрю, как просыпается город Порт-о-Пренс. Его почти сровняли с землей, и следы разрушения на каждом шагу. Но город постепенно отстраивается. На каждый сожженный дом приходится новенькая лавка. Улицы, разбитые во время войны, заново вымощены.
Мы проезжаем церковь, куда отец водил меня в школу, и здание суда, где маме была дарована свобода. Потом останавливаемся перед домом с белой табличкой на фасаде, и я высовываюсь в окно:
— Да вот же он!
Я расплачиваюсь со стариком и смахиваю слезы.
— Плакать не стыдно, — говорит он мне. — Если уж по умершим не плакать…
Все до единого дома на улице стоят заброшенными. На месте ферм — бурьян и поваленные деревья.
Я ступаю на крыльцо, где отец учил меня резьбе по дереву и коже, и прохожу в дом, семнадцать лет служивший мне приютом. Из мебели ничего не осталось — все разграблено французами либо обнищавшими гаитянами.
— Ау! — кричу я, но ответа нет. Даже крысы хранят молчание.
Я стою в дверях отцовской гостиной и не верю своим глазам. За тринадцать лет моего отсутствия комната словно уменьшилась в размерах. То, что раньше казалось большими хоромами, на самом деле — скромная комнатка, оклеенная бумажными обоями.
Я поворачиваюсь и иду к бывшей своей комнате. А кровать-то еще стоит! Не кровать, а скорее — койка: веревки, натянутые на старый деревянный каркас. И шкаф мой тоже уцелел. Мы с отцом его выстругали, когда мне было одиннадцать лет. Я подхожу к шкафу и открываю дверцы — там, как какой-нибудь древнеегипетский раритет, лежит женская расческа. Я достаю ее и держу в руке, и она такая же гладкая и холодная, как женщина, которой она принадлежала.
Я пробую угадать, где она сейчас и чем занимается.
Сажусь на кровать и вспоминаю слова капитана нашего корабля. «Император одержал победу в сражении при Линьи. Теперь этого человека может остановить только Господь и Его ангелы». Но я в этом не уверен. Любовь может сподвигнуть мужчину на немалые подвиги. А у Марии-Луизы есть те, кто ее очень любит. Ее отец так просто не сдастся. Не говоря уже о графе Нейпперге, о котором я тоже наслышан.
Однажды императрица Мария-Луиза спросила, верю ли я в призраков. «Трудно верить в то, чего никогда не видел», — ответил я. Но может быть, на то они и призраки, чтобы оставаться невидимыми. Может, их присутствие достаточно только ощущать?
Я выхожу из дома через задние двери и оказываюсь на краю пустого поля. Сухой бурьян в мягком свете утра кажется золотым, пальмы ласково колышутся на свежем утреннем ветру. Таких богатств не сыщешь во всех царствах, что завоевал Бонапарт.
Глава 37. Мария-Люция
«Бессмертия не существует. Есть только память, которая остается в умах людей».
Наполеон
Дворец Шенбрунн, Австрия
— Я никуда не поеду.
— Надо, ваше величество.
— Кто приказал? — спрашиваю я.
Меттерних взбешен, но ему больше никогда не удастся контролировать мои поступки. Я оглядываю зал Госсовета, заполненный знакомыми с детства лицами, и ни один из присутствующих не осмеливается мне перечить.
Я поворачиваюсь к Меттерниху.
— Допустим, в свое время вы, в угоду собственным интересам, убедили Наполеона, что я как никто подхожу на роль его невесты, — говорю я. — Допустим, после моего отъезда вы стали регентом при моем брате. Но распоряжаться моей судьбой вам больше не удастся! У меня есть сын, и мой долг держать его там, где, на мой взгляд, он будет в наибольшей безопасности.
Князь багровеет от негодования.
— И каковы же были мои интересы, на которые вы столь недвусмысленно намекаете, ваше величество?
— Уверена, об этом нам сможет поведать ваш банкир. Бонапарту во что бы то ни стало нужна была невеста королевских кровей, а вы оказались так любезны, что предоставили ему нужную кандидатуру.
Я смакую произведенный эффект, выдерживая паузу. Потом поднимаюсь из-за стола, и мужчины вскакивают следом.
— Если британцы проиграют сражение, — говорю я, — тогда я уеду из Вены. Но до тех пор я остаюсь в Шенбрунне.
Под гробовое молчание я покидаю Совет и иду в сад на поиски Марии, гуляющей с Зиги и Францем.
— Что случилось? — тревожится она, вглядываясь в мое лицо.
Я опускаюсь рядом с ней на берегу маленького прудика, смотрю на сына и на плавающих уток.
— Меттерних хочет, чтобы мы бежали из Вены, — тихо отвечаю я. — Он считает, эта битва — поворотный момент.
— А где будет сражение?
— В Нидерландах, при Ватерлоо. Князь говорит, в нем может решиться судьба нашей империи. Двести тысяч войск!
