провел Срулик, а там нам пришлось расстаться – он должен был вернуться в часть, а мы двинулись на Николаев.
Шли медленно в большой колонне беженцев и не успели еще уйти далеко, когда навстречу нам выскочил конный отряд милиции.
«Возвращайтесь в Одессу! – закричали они. – Нечего панику разводить! Возвращайтесь! Это приказ товарища Сталина!»
Не знаю, внял ли кто-либо этому призыву, но мы продолжали свой путь…»
Скажем правду: воспоминания Гали о конном отряде милиции, пытавшемся повернуть беженцев обратно в Одессу, показались нам, как бы это по мягче выразиться, неправдоподобными.
Скорее всего, Галюся в тот день что-то не поняла. Или, быть может, постаревшая Галя что-то за все эти годы позабыла?
И каково же было наше удивление, когда в фундаментальном исследовании американского историка Александра Даллина мы наткнулись на подтверждение: «В августе 1941-го, иногда без всякой видимой причины, на выезде из Одессы милиция останавливала беженцев и возвращала их в город…»[60]
Так неужели это действительно правда?
Неужели действительно беженцев, «просочившихся» через КПП, пытались вернуть в Одессу?
Неужели действительно это был приказ Сталина?
Страшной была эта Николаевская дорога.
Медленно тянутся запряженные заморенными лошаденками повозки.
Одни – переполненные ранеными, в пропитанных кровью бинтах, другие – нагруженные какой-то домашней рухлядью.
Устало бредут за повозками женщины с серыми от горя лицами.
Плачут сидящие на повозках дети.
Ревут голодные, давно не доенные коровы.
Ревут моторы грузовиков, в напрасных попытках вырваться из этого бесконечного потока, выехать на обочину, обогнать лошадей.
Ржут лошади. Матерятся возчики, хлещут измученных коняг, заставляя их объезжать дымящиеся после последней бомбежки воронки.
Все смешалось, и кажется, что ничто уже и не движется в клубах не оседающей густой пыли.
И раз за разом в небе – немецкие самолеты.
И негде спрятаться, и некуда бежать.
И бомбы. И пулеметные очереди.
И обгорелые остовы грузовиков. И покореженные повозки.
И неубранные трупы лошадей.
И непогребенные трупы людей.
Могла ли старая Слува, бабушка Янкале, маленькая семья которой входила, естественно, в «контингент, не подлежащий эвакуации», думать о бегстве по Николаевской?
Может быть, и могла. Но что это меняло?
Денег на покупку лошади и подводы у них не было, а идти пешком…
Старшенькая ее Циля почти парализована, а сама она, Слува, в ее-то годы, разве сможет преодолеть этот путь?
Да и вообще, о чем говорить? Единственная ее опора – Фаничка, мама Янкале, работает в больнице – там каждый человек на счету, и ей ни за что не дадут разрешения на отъезд, а значит, через КПП они не пройдут.
А тут еще младшая, Анечка, – реэмигрантка из Харбина!
Она-то пока скрывается от ареста в Москве, но если они попытаются эвакуироваться, могут возникнуть вопросы о составе семьи, и что тогда?
Так что, думай, не думай – все одно…
Ну, а Ролли? Почему ее молодые родители даже не пытаются эвакуироваться?
Они, конечно, тоже из «контингента, не подлежащих», но могли бы купить эвакоталоны или воспользоваться той Приблудной лошадью, о которой рассказывала Ролли и которая вовсе не была «приблудной», а купленной Изей за большие деньги именно в целях возможного бегства.
В чем же дело? Почему они не бежали?
Изя, инженер по профессии, с первого дня войны был мобилизован и руководил строительством оборонного рубежа на Дальнике.
Не мог же он дезертировать?
Положение Таси было еще более сложным. Вернувшись из ссылки перед самой войной, Тася, на самом деле, не имела права проживать в «режимном» городе Одессе. Она, естественно, не явилась в милицию и не прописала там свой «замаранный» штампом о ссылке паспорт, а посему проверка на КПП грозила ей новым арестом.
Так что семья Ролли, так же, как и семья Янкале, не могла и мечтать об эвакуации.
И все-таки, все-таки! Они могли бы что-нибудь придумать, что-нибудь предпринять. Могли бы, если бы знали о грозящей опасности. Ведь они это сделали, сделали потом, в гораздо более тяжелых условиях – во время оккупации города…
От Янкале: Я закрываю глаза
Одесса, 22 июля 1941 г. Дом прадеда Мордехая на Прохоровской № 11
А вечером с неба вдруг стали сыпаться бомбы.
Взрывы были такие сильные, что дом наш стал вздрагивать и даже, кажется, раскачиваться. Мы все – мама, бабушка, тетя и я – спустились на первый этаж к соседям Авербухам. Здесь собрались еще несколько семей.
Сидим…
Мне страшно – бомбы воют и, кажется, падают прямо на нас.
Но нет – это в соседний дом, но и у нас со звоном рассыпались стекла, заклеенные крест-на-крест полосками газетной бумаги. С потолка обвалилась штукатурка, и из-за пыли стало трудно дышать.
Соседки вскрикивают: «Готэню! Готэню! Боже мой!»
Света не зажигают, и в комнате темно, но я закрываю глаза и тесней прижимаюсь к маме.
Особенно страшно, когда падают мины – они скрежещут. Я слышал, что к ним специально прикреплены куски железа, чтобы пугать людей…
Когда бомбежка заканчивается, я выбегаю во двор. Здесь уже все наши мальчишки. Мы собираем горячие осколки с рваными острыми краями.
По темному небу скользят и скрещиваются лучи прожекторов.
Вот в них попался маленький фашистский самолет, и небо сразу прорезали огни трассирующих пуль.
Мы радуемся, кричим: «Попался гад! Теперь не уйдет! Пусть его собьют! Пусть собьют фашиста!»
Вот так и закончился этот день – день моей первой бомбежки.
А утром мама сказала: «Хватит! Здесь оставаться опасно. Нам нужно уходить в бомбоубежище».
Бомбоубежище было недалеко, в Еврейской больнице, на углу Госпитальной и Мясоедовской. Я хорошо знаю эту дорогу – однажды мы с бабушкой уже бежали туда, когда я проглотил шарик от шарикоподшипника.
Все мальчишки из нашего двора играли с такими шариками – ставили их на трубочки, дули и смотрели, как они крутятся.
Были такие шарики и у меня.
В тот день я шел с бабушкой по улице и держал за щекой шарик.
И вдруг, сам не знаю как… проглотил его.
Бабушка страшно испугалась.
Закричала: «Вей змир, ребенок может умереть!» — и потащила меня в Еврейскую больницу.
В больнице бабушке дали валерьянку, а мне сделали рентген, и доктор сказал, что все в порядке: шарик уже в желудке и скоро он выйдет и упадет в мой зеленый ночной горшок. Но для этого я должен кушать пюре из картошки со сливочным маслом.
Все произошло так, как сказал доктор.
Однажды раздался стук, и шарик упал в горшок.
Я был разочарован: мой шарик почернел и с ним уже нельзя было играть.
Зато бабушка была
