становому, что следует задержаться, — сказал Верб.
Управляющий надел куртку, взял пистолет, велел подать к крыльцу оседланную лошадь.
Вскоре он подъехал к плотине.
— Нет больше работы! — кричал Никита Башкирцев, сверкая своими большими острыми глазами. — Баста!
Разговоры о забастовке шли между рабочими еще после схода.
Завидя толпу на плотине и услыхав, что рабочие объявляют забастовку, Верб подъехал к ним.
— Что такое? — спросил он, пуская лошадь прямо на людей, в самую середину толпы.
Рабочие почтительно расступились и стали снимать шапки.
Казалось, все присмирели и порядок был восстановлен.
— Ты кто такой и что ты хочешь? — спросил управляющий у одного из почтенных, седых рабочих.
— Кричный мастер, Иван Рябов.
— Так это ты подавал жалобу? Ведь тебе отказали. Смотри, теперь ты ответишь! Как ты смеешь возмущать народ своими глупыми речами?
— Чем же он глуп, барин? Зачем ты обижаешь хорошего человека? — спросил Загребин, стараясь быть спокойным. Но голова его затряслась и руки задергались.
— А ну, мужики, именем государя нашего Александра Николаевича… расходитесь! — Верб, желая обратиться ко всем, поднял руку с висевшей нагайкой.
— Постой! — закричал Загребин, хватая поводья его лошади.
Все расступились, не смея поддерживать ни того, ни другого.
— Прочь руки! — властно сказал Верб.
Загребин усмехнулся.
— Барин, не мучай народ! Не мучай!.. Зачем ты нас теснишь? Земли много. Клок на брата жалеешь.
Верб взял рабочего за руку своей сильной рукой и потянул ее прочь, но тот не выпускал поводьев.
— Позволь, барин, поговорить. Послушай, что просит мир, — дрожащая рука Загребина угрожающе ползла по поводьям. Он смертельно побледнел.
И тут Верб полоснул мужика нагайкой по руке.
Загребин в бешенстве кинулся на управляющего, вмиг стащил с коня и бросил в толпу. Рабочие пытались остановить Загребина. Несколько стражников выбежало из заводских ворот. Верба подняли, а Загребина схватили.
— Бей их, ребята! — сразу же закричали в толпе два-три голоса.
В полицейских полетели камни. Раздался выстрел, потом другой. Толпа отхлынула.
В этот день рабочие на работу не вышли, и не вышли они и на другой день. Только домны дымили по-прежнему. Горновой Кузьма Залавин с подручными не позволял печке «козлить». Если бы домна встала — это бы уж был конец всему.
Глава 38
ПОЕЗДКА МУЖА
Захар Булавин был в толпе на плотине. Ему сильно не нравились все эти Вербы и Хэнтеры. Он был оскорблен тем, что на его родном заводе хозяйничают люди чужие, которые показывают все время, что тут живут ничего не понимающие дураки, которых надо школить. «Разве нет русских, способных управлять заводом? — не раз думал он. — Неужели все без толку, и все русские пьяницы?»
За последнее время все здешнее, заводское, считалось плохим, отсталым. Захар от души сочувствовал заводскому люду. Немцы под тем предлогом, что на заводе не было хороших машин, бесцеремонно унижали все здешнее и самих рабочих считали чем-то вроде устаревшего оборудования. Когда Верб полетел с лошади, Захар понял, что дело зашло далеко, хотя в душе, как и многие, готов был оправдать Загребина тем, что тот решился показать, как народу тяжело, что мера людского терпения кончилась. Сделал Загребин это так же порывисто и неровно, как все и всегда. Булавин понимал, что во всяком бунте есть смысл и причина. Если бы у него была сила и власть, он желал бы действовать иными способами. А то беспокойный Загребин кинулся… Прав был, ведь его ударили нагайкой. Тут мог бы возмутиться народ, но один-два поддержали, а народ стоял молча, а потом хлынул в сторону.
В тяжелом раздумье пришел Захар домой. «Действовать нужно было бы дружно», — полагал он. Виденное на плотине как бы придавило его. Он рассказал жене о происшедшем, прекрасно понимая, что теперь заварится каша. Прятаться за свои шатровые ворота и за запоры не желал и не скрывал своего сочувствия бунтарям.
— Ты рубишь сук, на котором сидишь, — сказал Булавину утром на базаре Прокоп Собакин. — Как смеешь идти против купечества? Разорим! Со смутьянами?
— Зачем своя вера забываешь? — согнувшись и указывая пальцем на Булавина, говорил Галимов. — Ай, ай, как не стыдно!
Старые друзья шли против Захара, упрекали его. Угрюмый Собакин винил, что зря водится с учителем, напрасно пристрастился к чтению, открыл школу, выписал газеты. Тут всё зачли.
А леса на сопках посерели. Обнажилось чернолесье и березняк. Опали пурпурно-золотые одежды дубняков и кленов. Осыпались пожелтевшие иглы с исполинских, раскидистых лиственниц. Только пихтач да ельник по-прежнему зеленели на склонах гор и по долинам. Временами шел снежок. Леденели берега и пороги, застывали непроходимые болота, торфяники и топи. По реке шла шуга, шурша об шиханы. Кони губили копыта на застывших комьях грязи.
Птицы разлетались с Урала. Остались зимовать в трущобах горбоклювый глухарь, пестроперый тетерев и куропатка.
В эту пору волк уж оброс пушистой зимней шерстью. Ночами ближе подходит к людскому «жилу» и к конским косякам. Медведь сгреб мох с утесов и россыпей, заранее устроил логово, чтобы не оставить следов на зиму. Наваливал себе охапки сухой травы, листьев, делал берлогу помягче, потеплей, поуютней. На белке давно уже мех пушистый. Стелет белка хвост по стволу и скользит в высокую глубь.
Охотники на пушного зверя готовились к промыслу. Лили пули, рубили свинец, налаживали старые ружья, заказывали Булавину привезти с осенней ярмарки новых английских, тульских и немецких.
Солнце бледнело, дни укоротились.
Однажды ночью подожгли лавку Булавиных. Санка уверял, что «петуха» подпустили молодцы Собакина. Пожар заметили вовремя. Захар сам тушил, люди съехались, навезли воды в бочках. Часть товара растащили. В толпе кто-то кинул в Захара горящей головней.
Чувствовал Булавин: зло кипит вокруг и что чем дальше, тем труднее ему будет, что сам он рушит свой же достаток и торговлю, гонясь за справедливостью. А люди о других не думают, только о себе.
Обгоревшую лавку закрыли, наняли сторожа.
— Самосуды чинят, — говорил Захар жене. — Собакин сказал мне, что, мол, теперь сочтемся с рванью. Они, мол, сами руку подняли — так бей, наводи порядок. Будто бы сами, мол, провинились, шею подставили, бунтари. Вот видишь, по случаю вымещают на людях!
Захар обращался к попу; тот обещал усовестить Прокопа.
Санка затемно ходил проверять, как лавка и сторож, а заодно потолкаться, где люди. Он возвращался домой поздно.
Ночь была беззвездная. Выпал снег. По избам, несмотря на позднее время, горели огоньки.
Санка вспомнил свое детство. Вот так же идет, бывало, снежок, а он, маленький мальчонка, катит с пригорка на салазках. Далеко это было отсюда… В Расее… И звали его тогда не
