– Мистер Кавендиш, простите, пожалуйста. Я была в психиатрической лечебнице и неверно рассчитала время до омнибуса, а когда поняла, что опаздываю, то поблизости не было ни одного кэба. Надеюсь, вы меня простите. Я вовсе не хотела тратить ваше время понапрасну.
Лодочник глядит на нее во все глаза. На истеричную женщину. Пора уже умолкнуть.
– Поверьте, я знаю, что ваш день расписан по минутам. Вы имели полное право уйти, так любезно с вашей стороны было меня дождаться.
Хватит, думает она, замолчи. Сейчас ты все ему выболтаешь.
– Мисс Моберли, прошу вас. Ни слова более. В такой чудесный день приятно побездельничать на речном берегу. Настолько приятно, что я подумал – давайте вместо прогулки возьмем лодку. Я соскучился по воде. Доверите ли вы мне прокатить вас по реке?
Она не плавала на лодке с тех самых пор, когда Обри катал ее с Мэй по озеру в Альберт-парке. И уж точно ни разу с тех пор, как Мэй… Река подле ее ног перетекает в море, в Ла-Манш, а Ла-Манш – это часть Атлантического океана. Воды здесь немые, коричневые, цвета чая с молоком, нельзя и представить, что там, в глубине, есть рыба или хотя бы водоросли.
– Разумеется. Я вам доверюсь.
Лодочник улыбается, вскидывает брови. Нельзя быть такой несдержанной. Она не знает, как следует принимать такие приглашения, может быть, их, наоборот, не следует принимать. Пока Том расплачивается с лодочником, она отходит в сторонку, смотрит, как бурая вода проглатывает солнечный свет, уносит его в море.
– Позвольте вам помочь, – говорит он, подавая ей руку, и она позволяет.
Она ступает в покачивающуюся лодку, теперь ее ноги ниже уровня воды. Когда она садится, ноги приходится поджать, чтобы ему было удобнее грести. Скоро прилив, говорит он, поэтому они вначале поплывут вверх по течению. Ему нравится глядеть с реки на Вестминстерский дворец, ей же откроется совершенно новый вид на Лондон. Он снял пиджак, и ей видно, как под рукавами рубашки проступают, надуваются мускулы. Он гребет энергично, словно бы куда-то торопится, и вскоре его веснушчатое лицо покрывается румянцем.
Ей надо что-то сказать. Хотя бы поддержать беседу. Она откашливается:
– Вы и в Фалмуте катаетесь на лодках?
Он подается вперед, кивает:
– Бывает. Хожу вверх по реке. У Пенвеника есть лодки. – Весла на миг замирают, скользят по воде. – Там это самый простой способ передвижения.
Она теребит кружево на манжете. На серую льняную юбку падает овальная тень от соломенной шляпы. С весел струится вода. Что бы еще сказать?
Он взглядывает на нее:
– Есть такие места, где деревья растут прямо из воды. И можно проплыть под ними и сразу оказаться в лесу. А там – вода и никаких тропинок. Я иногда думаю о джунглях, я ни разу не видел джунглей.
Она поднимает голову:
– А вам бы хотелось их увидеть?
– Наверное. Мне хотелось бы посмотреть мир. Империю. А вам?
Река вьется вокруг мостовых свай, взбивая пенные воронки и водовороты. Воды немы по-прежнему, слышно, как весла всплескивают, выныривают. Даже с такого близкого расстояния невозможно вглядеться вглубь, будто бы река совсем плоская.
– Я хочу лишь стать врачом. Для женщины это уже серьезная цель.
Он задумывается.
– Посмотрите-ка. Вон Вестминстер. Собор Святого Павла. Но этой цели вы уже почти достигли. Должны ведь быть и другие, новые?
Она качает головой. Ей бы готовиться к экзамену, сидеть дома за учебниками.
– Этого достаточно. Более чем достаточно. Люди и так скажут, что я хочу слишком многого.
Он снова склоняется над веслами.
– И будут не правы, отвечу я им. Ваш диплом – это только начало. А что же лечебница, что вы о ней скажете?
Ветерок с воды треплет волосы, дергает ее за шляпу.
– Все оказалось и лучше и хуже, чем я думала. О пациентах, похоже, заботятся. Там вполне чисто. Труд и увлечения поощряются, мне показалось, пациентов даже подталкивают к тому, чтобы они нашли себе какое-то занятие, хотя, разумеется, я понимаю, что видела далеко не все. – «Особые отделения», где содержат грязных, беспокойных пациентов. Она обхватывает колени руками. – Но как же там все безнадежно. Лечить их не лечат. Некоторые пациенты по прошествии времени идут на поправку, но большинство так и остается в вечном заточении, и в неизменном обществе других безумцев состояние их только ухудшается. В лечебнице они просто коротают время. До самой смерти. Будто на каком-нибудь складе.
Он перестает грести. Лодку теперь немного сносит вбок. Над ними высятся каменные стены, словно бы они с ним – утки или лягушки, существа совсем ничтожные по сравнению с окружающими их зданиями.
– Но это же ужасно. Какая страшная мысль. Есть ли там лечащий врач?
Она кивает. Здесь, пока их качает в солнечном свете, все кажется не таким уж и страшным.
– Он и водил меня по лечебнице. Хоть сам и не признает женщин-врачей. Он считает, что его работа – лечить физические недуги пациентов, если такие недуги есть и если пациенты могут внятно рассказать о своих симптомах. Во многих случаях сложно понять, где болезнь, а где галлюцинации. Он, например, рассказывал мне об одной пациентке, которой казалось, что в голове у нее завелись черви, поедающие ее мозг. Она жаловалась на головные боли, странные ощущения в ушах, и, вполне возможно, тому была какая-то естественная причина, которую ее больной разум превратил в червей, и в таких случаях физические симптомы могут предшествовать психическому расстройству. Но врач видит просто трудную пациентку, которая в силу своей болезни не может сказать ни слова правды. Ну и разумеется, с самой женщиной я не говорила. Впрочем, доведись мне лечить такую пациентку, и я столкнусь с трудностями, о которых сложно судить отвлеченно.
– Но вам хочется попробовать?
Ей хочется сдать экзамен, получить звание врача.
– Не знаю. Сначала нужно выучиться.
– Пора поворачивать, – говорит он. – Может, вы желаете сесть за весла? Мы поплывем вниз по течению, грести будет легче.
Она боится встать, боится того, что лодка накренится, уйдет у нее из-под ног и ее утянет под эту гладкую воду.
* * *
Они идут по парку, хотя солнце уже зашло и на западном краю неба осталось последнее красное пятно, на фоне которого чернеют скелеты деревьев. Листвы нет, цветами не пахнет, однако ей не холодно. Платье промокло под мышками, капельки пота покалывают затылок. Кажется, она без шляпы. Том говорит о керамике, о новом красителе, с которым глазурь выходит яркого, насыщенного бирюзового цвета, но он смертельно ядовит, его нельзя использовать для посуды. Только для ваз, говорит он, и ей хочется ему возразить, сказать, что людям больше нравятся стеклянные или фарфоровые вазы, но тут она замечает бегущую по мосту Мэй, одетую в лиловое платье с туго затянутым корсетом, – платье это мама потом кому-то отдала. И тут он оказывается позади нее, его руки – у нее на груди, затылком она чувствует его язык и губы, и стая птиц – скворцов – вспархивает с сумеречных деревьев, кружит над их головами тучей хлопающих крыльев и чешуистых ног.
