Джордж, который недавно начал причесываться без напоминаний, теперь еще и помадит волосы, и всякий раз от этого скипидарного запаха у Алли встает перед глазами папина студия. Собираясь выйти из дому, он всегда поправляет воротничок перед зеркалом в коридоре и тщательно проверяет стрелки на брюках.
– Он еще и с девчонками теперь заговаривает, – вмешивается Фредди.
– Потому что с ними говорить интереснее, чем с маленькими мальчиками, которые только и знают, что задираться.
– Хватит, мальчики. Не сегодня!
* * *
Они стоят бок о бок перед зеркалом: Анни в медно-зеленом вечернем платье, для утренней свадебной церемонии она надела поверх вышитую бархатную жакетку, Алли – в млечно-голубом, которое пригодится и для рождественского праздника у Пенвеников, и для больничных танцевальных вечеров в Корнуолле. Анни подколола Алли волосы, прикрепила так и норовящую улететь в небо шляпу, которую Алли самой ни за что не удастся так закрепить шпильками, захоти она надеть этот наряд еще раз. Анни припудрила ей нос, нарумянила щеки, велела гримасничать и дуть губы, пока она зачем-то красила их помадой, ничем не отличавшейся от их натурального цвета. Маме бы это не понравилось. Разряженная, накрашенная – сама на себя не похожа.
– Так и хочется это все снять, – говорит она.
– То-то Том обрадуется. – Анни протягивает ей букет невесты – ирисы и гипсофилы. – Ты красавица. Идем!
Она сжимает цветы, Анни догадалась обрезать яично-желтую пыльцу с тычинок. Анни распахивает перед ней дверь, делает шутливый книксен.
– Приподними юбку, когда будешь спускаться, – говорит Анни. – Там под оборками есть петелька. Вот она.
– Анни, – спрашивает она, – Анни, как по-твоему, доктор Моберли Кавендиш – это чересчур?
Они выходят на лестницу. Анни смахивает что-то с плеча Алли.
– По-моему, доктор Моберли Кавендиш – это превосходно. И очень красиво. Идем. – Она подает ей локоть, и доктор Форрест вместе с доктором Моберли Кавендиш спускаются рука об руку к парадной двери, у которой их уже ждет экипаж.
* * *
Все едут провожать их на вокзал, все набились в один экипаж, мальчики, дядя Джеймс и Том уселись напротив тети Мэри, Алли и Анни – в юбочной пене, в смешении ног. Они открывают окна, чтобы впустить солнечный свет и шелестение летнего Лондона, доносящийся из парков детский визг и выкрики уличных торговцев, машинный гул мастерских и фабрик. Она размышляет о голосе Лондона, обо всех людях, которые в этот миг что-то говорят, – о болтовне лавочниц, о красноречии барристеров, о ворчании кондукторов в омнибусах. И за этим голосами таятся звуки, которые лондонцы уже давно не примечают, немолчный шум, принимаемый городскими жителями за тишину, свистки, пар, стук поршней, вместе с которыми сюда прибывают люди и письма, молоко из долин и шерсть с холмов, рыба во льду с побережья и глянцевые вишни из садов в Кенте и Хартфордшире. И в этих звуках тонет молчание реки, несущей суда, нагруженные специями и шелками, кашемировыми шалями, из дальних концов империи к галантереям Центрального Лондона. Слышно ли Лондон, думает она, из небесной выси? Как же птицы, перелетающие Ла-Манш, узнают этот город? Фалмут так далеко. Том говорит, что город отнюдь не тихий, что он полнится разной речью и разными ремеслами, как и сама столица. Там есть и парки, и скверы, хотя разве дети, растущие у моря, станут играть в парках. Из нашего домика моря не слышно, говорит он, но иногда ночью его будят ревуны или судовые колокола, и он понимает, что устье заволокло туманом. Реки на картах всякий раз напоминают Алли сосудистую систему, ее корни и ветви, но в Западном Корнуолле все как будто бы наоборот, это море словно бы впивается щупальцами в сушу, словно бы место, где им предстоит жить, мысок этого мыса, вдруг вот-вот станет островом.
К свадебному завтраку подавали шампанское, холодную курицу, ветчину и спаржу, винное желе и клубнику, и мальчики совсем разошлись, подталкивали друг друга в бок локтями, хихикали. Анни и тетя Мэри разговаривали о других свадьбах – о свадьбе сестры Анни, когда свадебный букет доставили уже после того, как отчаявшаяся мать Анни отправила младших дочек оборвать в сентябрьском саду все цветы, какие найдут, о свадьбе тети Мэри, на которую опоздавшая бабушка заявилась в траурном наряде. Том сидит напротив, его черные ботинки начищены до мраморного блеска – ради нее. Он надел новые серые брюки с прошитыми тесьмой швами – ради нее. Он сидит, как сидят мужчины, – подавшись вперед, упершись локтями в разведенные колени, чтобы уберечься от тряски. Он разговаривает, улыбается. Рукава пиджака задрались, обнажив запертые серебряными запонками белые накрахмаленные манжеты, за которыми скрываются мускулы, загорелая кожа, золотой подшерсток. Вечером, думает она, вечером… Дядя Джеймс улыбается ей, и, встретившись взглядом с Томом, она безмолвно отвечает на заданный его вскинутыми бровями вопрос.
Да. Она счастлива. Она ждет, когда наступит завтра.
