а батя привёл в дом любовницу. И я теперь её должен считать родной. Просто жесть.
— Это она тебе… клавиатуру подарила?
— Ага. Капец, правда? Вот уродина.
— Сам знаешь, что она хотела как лучше.
— А мне не нужно её «как лучше»! Вот никуда не упёрлось. Пусть забирает манатки и проваливает. Но нет… она же от мужа своего свалила к отцу.
— Не веришь, что между ними любовь?
— Да какая нахрен любовь! Любви в принципе не существует. И то, что между ними — это хрень собачья. Обман. Они просто взаимно обманывают друг друга, притворяясь нужными.
Тамара слегка нахмурила брови: локатор «споров» внутри неё уловил новый сигнал.
— Как это — «любви нет»? Ты что, совсем?
— Нет, ты можешь в неё верить, — Ромка снисходительно рассмеялся. — Девчонкам без неё никак. Без веры в то, что их… может кто-то любить. А я-то давно просёк, что всё это херь.
— Так, погоди-ка. Вот маму, например, свою, настоящую — ты же любишь?
Ромка ответил гораздо тише, будто опасаясь, что его слова кто-то услышит (хотя кроме Тамары вокруг никого не было).
— Ну да.
— Ну вот, а говоришь…
— Да я про другое! Ты что, дура что ли совсем? Я же про то, что между мужчиной и женщиной возникает. Вся вот эта вот чушь.
— Взрослые люди, Ромочка, называют это «отношениями».
— Ещё раз так меня назовёшь — я тебя пну.
— Ладно-ладно, молчу. Ну так почему ты решил, что любви нет? Я читала, что так говорят только люди с разбитым сердцем.
— Ты читала хрень. Я с самого детства это просёк. Типа, чё вообще за чушь в этих сраных фильмах? Мужик с бабой что-то там мутят между собой, трутся там рядом, а потом присосались губами — и типа всё, любят? Дичь ведь…
— А ты сам-то хоть раз к кому-нибудь «присасывался»? — рассмеялась Тамара, тыкнув Ромку локтем. Тот ощетинился.
— Да! Просто прикола ради. Ничего особенного.
— Без любви, Ром, жить не интересно. Мне бабушка так говорила. Что это такая вещь, которая всегда поддерживает…
— Ага, толкает на подвиги, и прочая, прочая… Только вот что-то не видать нигде любви этой. И подвиги тоже хрень. Что для одного подвиг — для другого сдвиг.
Тамара хихикнула.
— Хорошо сказано. Но всё-таки ты не прав. Иногда люди правда любят друг друга.
— А с чего ты взяла? Может, это просто слова. Сказать можно всё, что угодно. Люди постоянно друг другу врут. Всю жизнь. И насчёт любви тоже.
— Вот и неправда!
— Правда!
Они встали на месте. Ромка прошёл чуть вперёд, встав в двух метрах перед Тамарой. Вокруг — только заснеженный парк и ни души. Где-то сверху над облаками, возможно, были звёзды, которые кто-то видеть не мог, а кто-то не хотел.
— Ты такая глупая, Многоножка. В любовь веришь. И в то, что люди правду друг другу говорят. И то, что не врут. Может, и подвиги тоже бывают настоящие, не радисебяшные? И героизм? Может быть, верен человек может быть не ради себя любимого?
— Как вообще в это всё можно не верить?! — изумилась Тамара. — В каком мире ты живёшь, Ром?
— В том же, что и ты. Только мы видим его по-разному. Я вижу, что меня все обманывают, что мне все постоянно врут. И стараюсь быть таким, чтобы хотя бы самому себе не врать. Раз тварь — то до конца тварь.
— И как раз в этом ты больше всех себя обманываешь. Ты стараешься нагородить себе чепухи с три короба, чтобы жить было легче.
— А ты не обманываешь себя? Ты правда веришь, что из тебя может выйти актриса? Что от трости избавишься и будешь на сцене выплясывать?
— А я смогу!
— Тогда ты просто очень глупая.
— Не глупее тебя, раз ты думаешь, что тебя все кругом обманывают!
— А что, разве не так?
— Нет, не так! Это ты сам больше всех себя и обманываешь. Говоришь себе: люди дураки, а любви нет. И живётся тебе в таком скверном мире легче. Потому что, если ты поймёшь, что любовь на самом деле есть — то окажется, что она тебя обошла стороной. И тебе станет плохо.
Ромка долго и изумлённо смотрел на неё. Вокруг медленно и неслышно падал снег. Где-то вдалеке послышалась сигнализация и собачий лай.
— А ты, Многоножка… ты можешь мне сказать правду? — спросил он негромко.
Тамара нервно сглотнула: по какой-то причине ей стало до невероятия неловко.
— Могу, — сказала она чуть сипло, потом прокашлялась. — Говори. Я отвечу правду. Я тебе никогда не врала и никогда не совру. Чтоб мне на месте провалиться и никогда не встать.
— Я разве могу быть хорошим человеком, а не тварью?
— Каждый может. И ты тоже. И для этого тебе даже не обязательно делать что-то хорошее. Просто перестань так ненавидеть окружающих. Постарайся увидеть в них хорошее. Это куда легче, чем ты думаешь.
— Обманывать себя, как ты?
— Это не обман, а доверие миру. Я просто верю в то, что в этом мире есть хорошие вещи. В нём очень много плохого, но и хорошего в нём не меньше. Так что за них стоит держаться.
— А если… — сказал Ромка не очень уверенно, — если хорошее вот нисколько не помогает? Если оно делает только хуже, а то, что мне остаётся — это творить всякую херню?
«Вот он, — подумалось Тамаре, — настоящий Ромка Тварин». Настоящим он становился очень редко. И когда это происходило, из него будто бы исчезала вся самоуверенность и дерзость. Он становился каким-то совершенно потерянным и негромким, будто бы не понимал, для чего он вообще в этом мире существует, и был огорчён тем, что найти ответ на этот вопрос не так уж и просто.
— Ты умеешь хранить тайны, Многоножка?
— Хранить умею. А узнавать нет.
— Хочешь, расскажу тебе свою?
— Нет, не хочу. Но если ты хочешь рассказать, то я выслушаю.
— Тогда поклянись, что никому не расскажешь, как бы сильно тебе ни хотелось.
— Клянусь, что не расскажу никому ни под пытками, ни на смертном одре, или не быть мне Тамарой Суржиковой.
Ромка сделал несколько шагов к ней, взял обеими руками за плечи, низко наклонился и шепнул ей на ухо несколько слов.
В кромешной тишине ошеломлённый Тамарин взгляд вырвался в пустоту небес. Рука её, не лежащая на Стикере, безвольно рухнула вдоль тела.
Ромка отступил назад.
— Ты… это серьёзно? — Тамара не знала, зачем спрашивала. Сама понимала, что с вещами, что она только что услышала, никто и никогда не шутит. Даже Ромка.
— А сама
